Владимир Умнов: «Мы не просто писали заметки, а запускали экспериментальные производства, помогали создавать новые социальные комьюнити»
Осенью 1994 года в «Комсомольской правде» был избран новый главный редактор — Валерий Симонов (подробнее — в этом выпуске YeltsinMedia). Предыдущий — Владислав Фронин ушел из газеты (интервью с ним доступно по этой ссылке).
Владимир Умнов, главный редактор газеты «Время МН» в 2001-2003 годах, был среди тех журналистов, кто покинул «Комсомолку» еще в конце 1992-го, для того, чтобы создать «Новую ежедневную газету», вышедшую в свет 1 апреля 1993-го. Он считает себя журналистом старой, еще советской школы. Начинал в «Комсомолке», а в 90-е, со стартом новой журналистики, все еще работал в тех СМИ, которые, на его взгляд, ее не представляли — в «Известиях», «Московских новостях», «Огоньке»…
О конфликте старого и нового, о расколе в «Комсомольской правде», о том, как создавалась «Новая газета», а также о духе эпохи он рассказал в интервью для YeltsinMedia.
Фото из личного архива.
— Вы в 86-м году закончили журфак и как раз все и застали.
— Да, в этом смысле я совершенно счастливый, потому что мой старт в журналистике совпал с перестройкой. Я чуть-чуть, кончиками пальцев застал глубокий совок, на практиках когда был, — в «Сельской жизни», в домодедовской районке и многотиражке завода «Динамо». А когда после МГУ пришел в «Комсомолку», на глазах все стало меняться, и эта журналистика была безусловным счастьем.
Если говорить про 90-е, то тогда родилась совершенно иная журналистика — журналистика факта. Вначале — «Коммерсант», в конце 90-х — «Ведомости». А я — из журналистики той старой школы, когда тебя учили мучиться над первой строкой материала. И эти мучения — муки творчества — были замечательные. Я потом сталкивался много раз с ребятами, которые представляли эту новую журналистику, журналистику фактов. Они были совершенно другими, они по-другому смотрели на мир, холоднее, отстраненнее. А я так и не научился считать эту новую журналистику своей. Но я никогда не считал, что разные журналистики друг другу противостоят, друг друга подавляют или хотят убить. Нет, они просто дополняют друг друга. Разные, а потому интересны обе.
— А эту новую журналистику вы как все-таки определяете?
— Как четко отформатированную. В жестком формате в каком-то смысле писать легче. Ты знаешь, что написать в лиде, что включает в себя первый, второй и последний абзац. Ты должен отойти от субъективизма и представить две разные точки зрения на событие.
Моя журналистика — та, которой меня учили в «Комсомолке», — была, конечно, абсолютно субъективна. Журналист приезжал на место, разбирал ситуацию — и становился судьей, а порой и богом.
В закрытом городе Арзамас-16. Фото из личного архива В. Умнова.
— Но конфликт у вас был внутренний, столкновение? Работа в новых условиях заставляла как-то иначе на процесс смотреть?
— Понимаете, я из «Комсомолки» ушел в 92-м с ребятами, в большой команде — полсотни человек — делать «Новую ежедневную газету» (которая потом стала просто «Новой газетой»), и там этого конфликта не было. Потом я недолго работал в «Московских новостях», но «Московские новости» тоже не были новой журналистикой. А в 95-м я пришел в постперестроечный «Огонек» Льва Гущина, а Гущин оттуда же родом, из «Комсомолки». Там тоже этого конфликта не было. Пришел в «Известия», там — та же школа, Станислав Николаевич Кондрашов, Саша Васинский, Алик Плутник, Боря Синявский, Коля Андреев…
И только на самом излете 90-х, точнее в 98-м году, во «Времени МН» Володи Гуревича (потом она стала «Временем новостей») я впервые с новой журналистикой и столкнулся. Я работал в «Известиях», а когда через Бориса Натановича Пастернака меня Володя позвал поговорить и назвал сумму денег, то я так ошалел, что не было вопроса: я иду в деловую журналистику, в которой никогда не работал и которую тогда не слишком понимал. «Время МН» тогда в «Московских новостях» сидели, через дорогу от «Известий». И я просто через дорогу перешел, мимо Пушкина. Пришел туда ответсеком в мае 98-го года. Так что эту сумасшедшую зарплату я получил два раза, а потом все рухнуло… Вот там была совершенно другая журналистика, совершенно другая команда.
— Назовете сумму?
— Сумму, которую он мне назвал? 5 тысяч.
— 5 тысяч долларов?
— Да!
— В 98-м! С ума сойти!
— В 98-м для меня это было очень много. В «Известиях» я получал чуть больше 2 тысяч, в «Огоньке» — тысячу. В «Московских новостях», за пять лет до этого — 300 долларов. Вот — разница. Она тогда все решила.
— Этот конфликт очень интересен, между журналистами, которые стали рассказывать стране, как ей жить, и всей остальной страной. Они первыми вкусили прелести рынка. Мне как-то Михаил Львович Бергер сказал, что достаточно просто включить свободу слова в стране, не платя при этом бюджетникам, получалось дешевле. Интересно, что вы думаете про этот конфликт. Он ведь правда был! Ну, то есть, я вас при этом не упрекаю.
— Нет-нет, я пытаюсь понять, что же я про это думаю… Мне кажется, журналисты всегда побольше получали, чем инженеры, врачи и учителя. И в советское время так же было. Как старший корреспондент «Комсомолки» в 1988-м я получал 180 рублей, и это было больше зарплаты моей мамы значительно.
В 90-е же вокруг начинали крутиться такие большие деньги, что зарплаты большинства московских журналистов рядом не стояли. Впрочем, когда в 1996-м перед выборами «Не дай бог!» организовывали, то ребятам дали по 5000 долларов, по машине «Рено» и — представить невозможно — по мобильному телефону! Это были абсолютно безумные деньги, да?
— Да. А социальная роль по сравнению с советской как изменилась? Роль журналиста самого, отношение к нему?
— В моей среде, в так называемой «старой школе» журналистики, как мне кажется, в массе своей снисходительно относились к новым журналистам факта. И в тех изданиях, где я тогда работал — в «Комсомолке», «Новой», «Московских новостях» — функция журналиста определялась по старинке, по учению товарища Ленина, как нас учили на журфаке МГУ: газета — не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор. Все это было в нас. Мы не просто писали заметки, а запускали экспериментальные производства, помогали создавать новые социальные комьюнити — пытались улучшить жизнь людей в самом прямом смысле. Ничего дурного в этом не вижу до сих пор.
И поскольку я никогда себя не причислял к новой журналистике факта, то в 98-м году, оказавшись в команде «Времени МН», почувствовал себя чужим. И хорошие там были ребята — Таня Малкина, Дима Волков, Миша Рогожников, Федя Лукьянов, который очень умно и креативно делал международный отдел, Аркаша Дубнов, про Володю Гуревича не говорю — прекрасные люди в этой газете собрались, очень умные ребята. Но я ушел оттуда меньше чем через год. Почувствовал себя чужим и по природе своей, и по типу текстов, которые я редактировал, и по отношению к героям…
Работа для меня всегда была не только работой, но и счастьем, этот формат счастья на работе был чрезвычайно важен. Поэтому если ты не совпадал, то лучше было уходить. И я ушел к Егору.
— В «Общую».
— В «Общую газету», да. В то время я как читатель был абсолютным поклонником «Общаги». И всю жизнь мечтал поработать с Егором Владимировичем Яковлевым, но, к сожалению, застал уже в самом конце. Еще что-нибудь спрашивайте.
— Разочаровались в нем?
— Нет, конечно. Просто увидел, что несмотря на его возраст (а сейчас понимаю, что не такой уж и большой), на болячки, его мучавшие, нрав его был абсолютно необузданный, не контролируемый им самим. Он и не хотел его контролировать. Когда он начинал на планерке кричать, я в ступор входил. В какой-то момент понял, что разрешить ситуацию можно, только начав кричать в ответ — Егор приходил в себя, но этого формата во мне нет, я не мог. Не переношу крика.
При этом было жутко интересно. Всегда ведь чрезвычайно любопытно наблюдать за работой безусловно талантливейшего человека, как это ему удавалось такое творить…
— Как вы определяете, почему Яковлев легендой стал?
— А потому что не боялся ничего. Потому что он мог себе позволить чрезвычайно многое, в том числе придумывать немыслимые форматы, в то время как у большинства людей вокруг — очень много тормозов, страхов, самоцензуры. Нет смысла копаться в отношениях Егора с разными людьми, какие-то ключевые вещи, которые он сделал в нашей профессии, безусловно делают его легендой. Прежде всего — это перестроечные «Московские новости».
— Но все-таки поддержка Кремля была важна. Если переносить нынешний язык на те времена, можно сказать, что у него была поддержка одной башни Кремля. То есть Александр Яковлев все-таки стоял за всеми этими громкими публикациями и защищал его…
— Ну была поддержка, в те времена — без этого же невозможно было, даже в разгар перестройки. Это было естественно, и даже вопроса такого не возникало. Это как тебе важно, чтобы мама или отец тебя в чем-то одобрили, а мне вот сейчас важно, чтобы сын меня в чем-то одобрил. Это, может, не лучший пример, но это было абсолютно естественно, мы просто другого не знали — и эта власть, и эта партия, без которой ты ничего сделать не мог. Хотя кто-то пытался. Егор на этом играл, конечно.
Он фантастическим обольстителем был, просто фантастическим. Он умел обольстить кого хочешь, практически каждого, мне кажется. И пользовался этим, когда хотел кого-то в свою команду. Когда он брал кого-то на работу, то сначала влюблялся в человека, влюблял его в себя, и это длилось некоторое время: иногда — год, иногда — три месяца. А потом любовь вдруг обращалась в ненависть. Егор всегда жил на крайних эмоциях. Наверно, так же [Александра Николаевича] Яковлева в себя влюбил, как влюблял всех остальных.
Владимир Умнов — в центре. «Комсомолка» конца 80-х. Фото из личного архива.
— Расскажете про конфликт в «Комсомолке»? Почему он возник?
— Он начался в начале 90-х с акционирования «Комсомолки», где я был завотделом науки. В процессе акционирования готовились бумаги, все проверялось. И вдруг обнаружилось, что какие-то рекламные деньги идут через левую контору. Это было неприлично: мы вроде как семья, вместе делаем отличную газету. Это нам очень не понравилось. Тогда нам казалось, что это был конфликт между людьми, которые делали ежедневную газету, и людьми, которые делали на этой газете бизнес. Свой бизнес. Другое дело, тогда бизнес был специфически устроен — колготки что ли продавали, что-то типа того.
Нам казалось, что газету делаем именно мы, журналисты — и соответственно, мы все должны решать. Тогда готовились выборы главного редактора, у нас были свои кандидаты, у «бизнесменов» — свои. Вопрос, кого выберут главным, в тот момент решался технологически. Оппоненты смогли провести решение, что голосуют не только журналисты, а весь коллектив редакции — корректоры, верстальщики и много других замечательных людей, прекрасных, но — очень земных. Они понимали, чего ждать от тогдашнего главного редактора — Владислава Фронина (профессионала и, как я сейчас понимаю, человека хорошего), и опасались, что его сменит кто-то другой, непонятный. И проголосовали именно за него. В итоге мы проиграли и ушли — делать «Новую газету».
— То есть большей частью — это был спор экономический, хозяйственный, юридический? Не журналистский?
— Нет, безусловно. Сунгоркин всегда был склонен к желтой прессе, и это тогда уже проглядывалось, уже тогда была опасность, что «Комсомолка» в ту сторону двинется. Но как я тогда воспринимал, «предательство» и стало главной причиной. Просто недоумение было — как же можно семью обманывать? А потому и неприятие этого всего.
Потом это ощущение предательства как-то ушло, смягчилось. Даже с Суней [Владимиром Сунгоркиным], когда встречались, вежливо здоровались. Хотя «Комсомолку» с тех пор, с 1992-го, я не читал.
Мы потом с Фрониным, теперь уже главным редактором «Российской газеты», прекрасно общались. Хотя я на том выборном собрании «Комсомолки» от лица нашей команды зачитывал письмо: мол, Владислав Александрович, уходи! Лучше подобру-поздорову уходи, дорогой, потому что с тобой мы работать не будем. Оригинал у меня до сих пор хранится. Потом проблем с Фрониным не было. Наверное, потому что мы понимали задним числом, что делали тогда одно большое и важное дело — под названием «Комсомольская правда».
Из личного архива В. Умнова.
— А чего стоило это — начинать «Новую газету» в 1992-м?
— Тогда казалось, что это почти ничего не будет стоить. Надо только захотеть — и все тут же получится. И единственное, что нужно решить, — где мы сядем и где возьмем компьютеры. Ведь мы — такие гениальные, делали прекрасную, лучшую в стране газету, нас все читают, знают, любят — и какая разница, как она теперь будет называться? Она будет по-другому называться, а нас будут так же любить. Поэтому и назвались без затей — «Новая ежедневная газета». Новая? Новая! Ежедневная? Ежедневная, других не умеем! Но мы, конечно, даже не представляли, как будет мучительно трудно все начинать с нуля.
Я никогда не был в первых рядах — был во вторых. Я помню, как с [главным редактором «Московских новостей» после Егора Яковлева] Леном Карпинским, в квартире у Димки Сабова, позади мэрии, шли самые первые переговоры. Карпинский говорит: «Придете к нам в ‘Московские новости’, сядете и будете делать ежедневную газету. ‘Московские новости’ — еженедельник, так что мы друг другу не конкуренты, будем помогать».
Пришли мы в «Московские новости». Первый номер, который вышел 1 апреля 1993 года, верстали по ночам в «Московских новостях», на старых «Макинтошах» — днем на них тогда делали «Нью-Йорк Таймс» на русском языке — выпускали тогда «МН» такую удивительную для России газету. Нам помогали прекрасные ребята — Жора Елин, Володя Вигилянский, который сейчас в патриархии, и Олег Хлебников. Естественно, верстать не умели, учились на ходу. На тот номер лучше не смотреть, чтобы вместить материалы без «хвостов», ставили шрифты таких кеглей, что прочитать невозможно.
Но Карпинский болел, его фактически не было в редакции, а нас там не очень полюбили. И пришлось придумывать, куда дальше бежать.
Убежали мы куда-то совсем далеко, на Каширское шоссе, сидели в каком-то «почтовом ящике». Горбачев нам первые компьютеры купил — со своей Нобелевки. Это было счастье. Но денег на зарплаты совсем не было, а жить надо. Сын у меня был маленький, жена ушла из «Учительской газеты» — тоже с командой делать новый проект. И как раз осенью 1993-го я продал свои акции «Комсомольской правды». Был чрезвычайно рад! Акций было достаточно много, по-моему — 17, в то время как у главного редактора на момент акционирования было что-то около 25. Не помню, сколько денег получил, но раздал долги и был просто счастлив, хотя ничего и не осталось.
Из «Новой газеты» я ушел в последние дни того же 93-го года. И не только потому, что жить было не на что. После «Комсомолки», чуть не на первом нашем собрании встал вопрос, а кто будет главным редактором «Новой газеты»? Претендентов было несколько. Сережа Кожеуров — в «Комсомолке» он был замом главного. Сережа Кушнерев — он был фантастическим ответсеком. И Дима Муратов — он был редактором комсомольского отдела. Впрочем, Димка сразу сказал, что Кожеуров потерял больше нас всех, уйдя с такой должности, ему и дорога в главные…
По мне, так самыми талантливыми в нашей команде были Кушнерев и Муратов. И я был уверен, что должен возглавить газету самый талантливый, потому что все мы тут собрались талантливые и не из практических соображений исходим, а из таланта. Голоса разделились. Муратов взял самоотвод. Выбора не было: мы (Юля Будинайте, Дима Сабов, Олег Волков, Кира Белянинов, оба Сережи Соколова, один из которых теперь — Михалыч, Славик Недогонов — и много кто еще) голосовали за Кушнерева. Мы тогда проиграли небольшим количеством голосов. Но когда Кушнерев проиграл, он практически сразу ушел в тень, а потом достаточно скоро и вовсе перебрался в «Московские новости», а потом во «Взгляд». И я ушел в «Московские новости» вслед за Кушнеревым…
Выдержать и сохранить «Новую», конечно, позволили только энергетика, мужество и талант Димки Муратова. Денег не было, она и останавливалась, и переформатировалась много раз, менялась периодичность… Предельно уважаю Муратова за это.
— Чем отличалась «Новая ежедневная газета» от остальных?
— Помимо эксклюзивов и всенепременной ежедневной креативности, думаю, еще — тональностью разговора с читателем. Мы с ним разговаривали на равных. Не как старшие или мудрые, опытные товарищи, а на равных. Всегда его уважали, любили и пытались ему помочь. Это для меня было главное.
— А вот этот акционизм новогазетный, он ведь и тогда был? Какие-то специальные акции…
— Да, конечно! Ну, я же вам говорил: не только коллективный пропагандист и агитатор, но и — организатор. Это, мне кажется, в крови у нас было, и у Муратова и Кушнерева — больше всех! Да, безусловно, мы пытались спасти мир, защитить беззащитных, искали правду о расстреле Белого дома. Организовывали какие-то аналоги таргетированных современных социальных сетей — карманный журнал для девочек, научно-популярную газету «Эврика»…
— Я копаюсь в прошлом и думаю, а было ли действительно такое время в России, когда отношения с Кремлем были не важны? Когда можно было писать без оглядки на него?
— Думаю, чтобы совсем без оглядки — наверное, нет. Когда егоровский сын Володя Яковлев запускал «Коммерсант», очевидно, степень оглядки была совершенно иной. Наверняка нельзя было средство массовой информации без Кремля открыть, но все равно — совершенно иная степень. Ну нельзя же жить в обществе и быть свободным от общества. Невозможно. Наверное, в диссидентских изданиях это было, но они не совсем СМИ.
Когда мы начинали «Новую газету», по-моему, там не было никакой оглядки на Кремль — но лучше об этом спросить Муратова, я точно в Кремле не был — дневал и ночевал на работе. Да, рядом с «Новой» были Горбачев и какие-то бизнесмены тех времен, но Кремля не помню.
Впрочем, погодите. Ведь наш Павел Вощанов был пресс-секретарем Ельцина и во время августовского путча, и когда СССР развалился. Но он разошелся с президентом еще до выхода первого номера «Новой газеты».
— В ельцинской эпохе интересно то, что вчерашний главный оппозиционер, номер один, стал президентом страны, когда был раскол либеральной прессы в основном на прогорбачевцев и проельцинцев. Но оппозиционер становится главой страны, и второй канал, который он сам создавал как оппозиционный Горбачеву, становится пропрезидентским, а первый просто по факту своего существования — пропрезидентский. И получается, что вся оппозиционная еще вчера пресса какое-то время пребывает в любви к президенту (за исключением коммунистической). Это — начало его правления. А в середине — 96-й год, когда значительная часть прессы идет жертвовать своими принципами, понимая это прекрасно, — для того, чтобы его переизбрать. Правильно я это вижу?
— Да, похоже. Но когда мы начинали «Новую газету», у нас не было никакой страстной любви к Ельцину.
— У вас была с Горбачевым.
— Ну да. Ведь Муратов начал вести регулярную рубрику с Горбачевым, с Михал Сергеичем, еще в «Комсомольской правде», сразу после отставки президента СССР. Я думаю, для Горбачева это было очень важно. И это было важно для газеты — очень по-человечески.
— Да, и Горбачева не пускали долго в телевизор.
— Да-да! Горбачева нигде не было тогда, но в «Комсомолке» он появлялся регулярно — в рубрике Димы Муратова и Юры Сорокина. Тогда, в самом начале 90-х, вот такая была оппозиционность. «Комсомольская правда» в этом смысле была оппозиционна. Поэтому утверждать, что все были очарованы Ельциным… Сейчас так кому-то может показаться, но тогда начались тяжелейшие времена — с ценами, с людьми, очень-очень непросто по всей стране было.
Впрочем, я точно не жил категориями любви-ненависти к Ельцину. Я понимал, что времена очень непростые, что в моей личной истории все очень непросто. Я ведь из Грозного родом… И, например, когда я работал в журналистике и считал — и сейчас уверен — что Горбачев принципиально много для всех нас сделал, в то же самое время в моей семье о Горбачеве лучше было не заговаривать вовсе — ведь кого ж еще винить в том, что родным из Чечни пришлось бежать…
— Я, наверное, сейчас тоже очень категорично звучу, потому что 94-й год — это война в Чечне и это критика, которой прежде никогда не было в отношении главы российского государства. Она была абсолютно разгромной для его имиджа.
— А в 93-м — разгром парламента. Да много чего… Я сейчас думаю, большую часть 1990-х я проработал в изданиях, где даже вопрос такой не возникал — любить или не любить власть. Это к журналистике какое отношение имеет? Ровно никакого. Это скорее из разряда спецпропаганды, которой нас на военной кафедре на журфаке учили…
Не было любви с Ельциным, не было. Понимаете, замечательнейшая Таня Малкина эмоционально признается в любви к Ельцину и к тому периоду, но это, думаю, потому, что она была в пуле. И прекрасная и умная Лена Дикун была в пуле. Журналисты пула все время были рядом с президентом, а их было немало талантливых при Ельцине, и они часто определяли настроение редакций.
— Про Юмашева расскажете?
— Почти ничего не могу рассказать. Прекрасно помню, когда я учился в школе, читал его материалы в «Комсомолке», что нельзя школьников наказывать за длинные прически. Он для меня еще тогда стал если не кумиром, то легендой. Когда я пришел в «Комсомольскую правду» стажером в отдел информации, Юмашев был звездой. Я его застал в «Комсомолке» буквально на 2-3 месяца, потом он ушел в «Огонек» Коротича — чтобы вскоре сделать свой знаменитый отдел писем. Когда же я спустя 10 лет пришел в «Огонек», он был гендиректором и иногда — нечасто — приезжал в свой кабинет.
Единственный раз, когда я плотно с ним общался, — накануне ельцинской операции [осени 1996 года]. Валя попросил подготовить материал в «Огоньке» об аортокоронарном шунтировании — мол, ничего страшного в этой операции нет, на Западе ее делают чуть ли не так же часто, как удаляют аппендицит. А дальше я по своим каналам выяснял, кто у нас в России главные специалисты по шунтированию. Выяснил три имени и как в лотерее стал решать, с кем будем делать интервью. Выбрал самого молодого — он мне показался самым перспективным. Акчурин, который в итоге делал операцию, тоже был в моем списке, но я не угадал. Сделали отличную публикацию — мне за тот номер «Огонька» до сих пор не стыдно.
— Раскопки мои привели к тому, что четвертый инфаркт у него был накануне второго тура выборов.
— Мне об этом Валя не говорил… Впрочем, наверняка, я и не спрашивал.
— Да, и аудитории никто не сказал, потому что если бы люди узнали, то не проголосовали бы за него.
— Наверно. Я слышал по своим личным каналам, что не все у Бориса Николаевича хорошо, но диагноза я не знал. Несмотря на то, что у меня были крепкие связи в тех кругах, все-таки подписка о неразглашении для врачей ЦКБ тогда значила все.
Но возвращаясь к вашим вопросам. Честно скажу, даже в мыслях не было тогда этой сегодняшней логики: мол, я работал в «юмашевском» журнале, а значит, об этом писать было невозможно. Возможно. Мы напечатали картинку про охоту Черномырдина на медведей — поерничали. Виктор Степанович устроил тогда скандал жуткий, наверняка через Валю. Ну неприятно было. Но в 1990-е степень самоцензуры у нас, журналистов, прошедших через перестройку, была очень заниженной. Это очень сложно понять сегодня.
— А в ноябре в «Огоньке» напечатали фото из больницы…
— Да, фото Юмашев передал. Конечно. Это была просто фотография — вместе с Акчуриным и с семьей. Так сегодня люди печатают фотографии родных в Facebook.
— Все это немножко мрачно, а я хочу спросить про воздух свободы, который был в 90-е. Как вы его могли бы передать людям, которые никогда не испытывали этого и будут читать вас? Может быть, даже не жившие в то время.
— Чуть не вся эта фантастическая журналистская свобода была на самом деле про плохое — как ни удивительно. Так долго в стране нельзя было говорить, что накопилась тьма запретного, нерассказанного. Я печатал в «Комсомолке», «Московских новостях», «Огоньке» расследования про секретную советскую программу бактериологического оружия, про ядерный чемоданчик, с которым не все так просто было, эта система, где ядерная кнопка — лишь последнее звено, разваливалась на глазах, как и все остальное в стране. Поразительно, но свобода открывала такие бездны ужаса… Как упоение дурманом. Я не думал об этом никогда, но вот сейчас подумал. Ты шел одухотворенный на работу, потому что миллионам своих читателей мог сегодня сказать то, о чем они раньше не знали. Но это все было ведь, по большей части, из негатива… Или мне так кажется?
Я сейчас просто вспоминаю, что самое интересное, что самое важное мы сделали. Вот писали про бактериологическое оружие, про остров Возрождение посреди Аральского моря, где это оружие испытывали на животных. Ездили в Свердловск и писали про утечку сибирской язвы в 70-е годы, там люди погибли, а правду десятилетиями не говорили. Писали про расстрел в Новочеркасске…
Да, это была свобода — нам разрешили наконец-то узнать, что происходило в нашем отечестве, как-то это переварить, оценить, что из себя представляет страна, в которой ты живешь. Чтобы любить ее вопреки ужасам, которые она пережила и из которых — наконец-то — появилась возможность выбраться. В этом смысле — да, это была свобода, и это было чрезвычайно важно — люди учились думать, самостоятельно оценивать, а значит — брать ответственность на себя. Вспомните тот же «Взгляд», когда вся страна собиралась у телевизора, все вместе, как одно дыхание… У нас же челюсть порой отваливалась от этой необыкновенной смелости — просто сказать о чем-то вслух.
Но да — свобода базировалась на негативе. Новочеркасск. Ядерные испытания. «Дети Арбата»…
Наверно, мы были совсем молодые, и поэтому этот мир для нас был настолько позитивен — пока многие из наших родителей тяжело это переживали. Я ничего кроме благодарности по отношению к той свободе не испытываю. Не от того, что это была такая шальная, пьяная свобода. Совсем нет! Это была свобода, которая помогает осмыслить себя, место, где ты живешь, и свое место в нем. Для того, чтобы самому принять решение и сделать шаг. Все, закончил я про это! А то увлекся.
— Очень интересно! А какие самые яркие публикации журналистов того времени?
— Какого? Для меня это все очень разные времена — Горбачев и перестройка, середина 90-х и выборы, конец 90-х. Не говоря уже про путинские времена, начавшиеся с «Крошки Цахес» на НТВ. Прекрасно помню, как смотрю первый раз «Крошку Цахес» и поражаюсь филигранной аналогии…
— Я спрашиваю про 90-е, про эпоху Ельцина. Какие журналисты считались самыми интересными, самыми важными? Какие публикации, думаете, останутся в истории?
— Это вспоминать надо. Ну, выступление Тани Малкиной перед ГКЧП, конечно… Если честно, с ходу вспомнить публикации не могу — наверно, в той новой журналистике авторство было не принципиальным — что в «Коммерсанте», что в газете «Сегодня», что в «Ведомостях». Я правда не помню, кто тогда писал про олигархов и малиновые пиджаки. Доминировало НТВ и его журналисты. Были расследования в «Известиях» — помню, потому что там работал — про сбитый южнокорейский «Боинг» Андрея Иллеша или про коррупцию на Дальнем Востоке Бориса Резника…
— Но это тоже показатель — то, что вы помните, точнее — не помните.
— Времена, когда очерки Аграновского или расследования Рубинова в «Литературке» читала вся страна, в 90-е просто не могли повториться. Прежде всего, такая авторская журналистика, когда человеку позволялось принести материал раз в месяц, в несколько месяцев, практически умерла. Соответственно, почти все делалось оперативно — в номер. Тебе могла выпасть журналистская удача оказаться ближе других к месту события… Потом появился новый формат — удача оказаться ближе других к источнику информации. Нет, главных журналистов 90-х не назову.
В начале 2000-х я был главным редактором газеты «Время МН», и это было сочетание необыкновенного удовольствия делать ежедневную газету с осознаванием, что это — не мое. Конечно, я мог делать то, что мне казалось правильным и интересным, хотя при этом был миллион ограничений, не обязательно политических. Я собрал отличную команду. Легендарных «известинцев» — Васинского, Кондрашова, Феофанова, Скосырева, Танюшу Худякову… Ребят из «Общей», которая тогда уже закрылась — Олю Тимофееву, Виталия Ярошевского, Андрюшу Липского. Своего давнишнего приятеля Диму Сабова. Это были годы командной игры.
С Андреем Липским. «Время МН». Фото из личного архива.
Помню, сделали по крайней мере три замечательных, принципиальных обложки своей газеты. В последнем номере 2000-го — «Лица нашего века», вся первая полоса состояла из фото великих жителей XX века, человек 200, наверно, долго вместе решали, кто достоин там быть. Когда случилось 11 сентября, мы на обложке формата А2 напечатали фотографию лиц людей, бегущих от падающего небоскреба. До сих пор мурашки. И когда случился «Курск» — напечатали во всю полосу просто море, слово «Простите» и имена тех, кто в тот момент, возможно, еще был жив. В те моменты я чувствовал, как правильно все делаю. Эмоциональное совпадение с читателем для меня всегда было главнее, чем журналистика факта.
— А какие неполитические ограничения, вы говорите, были?
— Ну, они бизнесовые были. Газета была основана Центробанком, а формально — Сбербанком, ВТБ и ММВБ. Ну и, соответственно, надо было лавировать между сменяющимися руководителями этих структур. И вот это точно не было для меня любимым занятием.
Я всегда с удовольствием ежедневную газету делал. Удивительный кайф — возможность начинать каждый день с чистого листа. Абсолютный наркотик.
— Почему вы ушли из журналистики?
— У меня было несколько попыток ухода. В первый раз я из нее ушел в 2006 году, когда в «Известиях» сняли Володю Бородина и вместо него поставили главным редактором Володю Мамонтова. С Мамонтовым мы вместе работали еще в «Комсомольской правде», он был в давние времена заведующим отделом культуры, так что никаких противоречий у нас не должно было быть. Но я, честно говоря, не выдержал.
В «Известиях» я занимался так называемым федеральным выпуском, тем, который идет на всю страну. И федеральный, по сравнению с московским выпуском, всегда был вторичным, хотя он — это большая часть тиража. Он подписывался, по-моему, в 7 вечера, а московский — в 11, и основные журналистские силы бросались на то, чтобы 11-часовой выпуск сделать, чтобы в Москве прочитали, а в федеральный готовы были ставить новости из номера, вышедшего утром — то есть с двухдневным уже запозданием. Это было нечестно по отношению к читателям и ужасно обидно.
И атмосфера в редакции изменилась. На ежедневной утренней редколлегии все темы обсуждались с двух ракурсов: церковь — очень хорошо, а в армии нужно служить… Я ушел, как только меня позвали заняться предпринимательской аналитикой.
А последним моим журналистским пристанищем стала телекомпания ВИД, программа «Жди меня» — фантастически полезный и честный проект, который создал Сергей Кушнерев. Только представьте: идешь с работы и понимаешь, что сегодня помог кому-то найти близкого человека. А завтра еще кому-то. И так каждый день. К тому же я вел переговоры по запуску «Жди меня» в новых странах. В Армении ее запустил. Съемки в Ереване — это был полный кайф. «Жди меня» и армяне просто показаны друг другу! Эмоции в армянской студии были фантастические!
Но когда стало понятно, что Кушнерева из ВИДа начали выживать и выживут, и скоро все закончится, я решил: все, пора. Вначале поехал на полгода в Канаду учить английский — и продолжал готовить съемки в Казахстане и Молдове дистанционно. А спустя еще полгода мы уехали в Торонто насовсем.
Журналистика ведь закончилась, и не только для меня. Практически для всех, несколько крохотных островков осталось. Но невозможно ведь всем сбиться в одной «Новой».
Главный редактор «Время МН», 2001 год. Фото из личного архива.
Впрочем, я еще когда только начинал в журналистике, всячески сторонился всего, что связано с политикой. Когда выбирал специализацию, «спрятался» в научной журналистике. Она ведь очень особенная, позволяет общаться с умными людьми и не копаться в чужой грязи. Умных ученых в Советском Союзе и в России было много! И слушать их было — просто упоение.
А сегодня я окунулся в мир стартапов, к журналистике имеющий отношение совсем далекое. Ну разве можно сравнить это удовольствие с тем, чем занимаются российские медиа 2000-х?
Читать другие интервью проекта.
Читать интервью автора в других СМИ.