Майор Измайлов: «В Чечне была каша, а я должен был ее пропагандировать. Конечно, я этого не делал»
«Канун третьей годовщины независимости Чечни, которую отмечают сегодня в Грозном, ознаменовался самыми кровавыми за всю недолгую историю республики событиями, — писал журналист Юрий Голотюк в газете «Сегодня» 6 сентября 1994 года. — В результате ожесточенных боев преданные Джохару Дудаеву войска захватили вчера город Аргун (около 20 км к востоку от Грозного), выбив оттуда вооруженные формирования оппозиции. Президент Чечни бросил на штурм мятежного города тяжелую технику <…> Министр обороны РФ Павел Грачев вчера официально заверил журналистов в том, что российской армией в этой связи предпринимаются самые серьезные меры. В частности, несколько частей и подразделений Северо-кавказского военного округа приведены в высшую степень боевой готовности».[note]Голотюк, Юрий. «Кровавая годовщина независимости». «Сегодня», 6 сентября 1994.[/note]
Так начиналась война. В середине декабря Москва ввела в Чечню войска, а 31 декабря 1994 года начался штурм Грозного.
«Первая чеченская» изменила судьбы многих людей. Судьба майора Измайлова, — Вячеслава Яковлевича Измайлова, — ставшего журналистом «Новой газеты», — настолько удивительна, что вряд ли могла приключиться с ним где-нибудь еще, кроме России, и когда-либо еще, кроме как в девяностые.
В интервью специально для проекта YeltsinMedia он рассказал о том, как он, военный, пришел к тому, чтобы отговаривать гражданских от службы в армии, как стал сначала героем, а потом и автором газетных публикаций, как спасал заложников из чеченского плена (точное количество которых не знает), а также о том, что он про все это думал.
Фото Анны Артемьевой/ «Новая газета».
— У вас совершенно невероятная судьба как журналиста, потому что вы были изначально военным человеком, а потом перешли в гражданские лица. Вы стали журналистом, при этом спасли невероятное количество людей. Как произошел этот переход?
— Я прошел Афганистан, до конца 1991-го служил в Германии, был заместителем командира артиллерийского дивизиона. В Германии я получал более 1000 марок, это чуть меньше 1000 долларов. Жил при этом в красивейшем городе Германии, в Шверине, недалеко от Ростока и от сегодняшнего Гамбурга. Это город с множеством озер, с красивым, сказочным старинным замком… Было тяжело — учения и так далее, но для семьи, жены и дочки, было материальное благополучие. При этом постоянно было это ощущение: тебе — хорошо, а твоим родным — маме, сестрам, в Союзе тяжело.
В ноябре 1991 года меня отправили в Союз, куда я, в общем-то, и хотел. Отправили в Московский военный округ, а — это Москва, Московская область, еще 19 областей вокруг Москвы и Новая Земля. Месяца три продержали за штатом, потом предложили военкомат в подмосковном городе Жуковский. И с 1992 по 95-й год я служил в военкомате. Особенно было трудно первый год, когда пришлось снимать вместе с семьей дачу под Москвой и заплатить за нее все, что я заработал в Германии. Меня хватило на год, на второй год уже не хватало, но, слава богу, через год и месяц я получил квартиру в Жуковском, и мы в нее переехали.
Служба моя в военкомате была далекой от строевой, далекой от армии. Это призыв 18-летних. А куда их призывать? Советский Союз развалился. Союзные республики стали другими государствами. Между Арменией и Азербайджаном началась война, и солдат там бросали. И я стал не столько заниматься призывом, сколько — поисками ребят, которые бежали от войны. В армии было просто невозможно. Посылаешь призывника даже в элитные части, а его там избивают. И убить могли. Мне приходилось всеми этими вопросами заниматься.
Я думал: несколько лет прослужу, а потом по льготам уйду на пенсию. Думал, в 20 лет выслуги я уйду. Мне возраста еще не хватало до пенсии, но, так как я служил в Афганистане (год за три там шел) и на Дальнем Востоке, в Амурской области (год за полтора), у меня уже набирались года, чтобы вскоре выйти на пенсию. Я думал, что уйду, потому что это преступление — служить здесь. Никому не говоря, поступил в Институт международного права и экономики, где учился на юриста. И думал: за 2,5 года пятилетний курс пройду, сдам экзамены и буду где-нибудь адвокатом или юристом…
Но настал декабрь 1994 года, когда началась война в Чечне. Это было безумие для меня, хотя другие говорили: «Мы их поставим на место». Я сам — родом из Дагестана, мой лучший друг со времен срочной службы в армии был чеченцем. Я понимал, что это безумие, потому что превратиться в одночасье из коммунистов, комсомольцев и пионеров в боевиков невозможно. Невозможно превратиться в боевиков из офицеров и генералов Советской армии. Надо было найти общий язык, но его не искали…
И вот я стал в местной газете в Жуковском писать о своем отношении к этой войне. И одна из моих статей попала к Валентине Семеновне Тихомировой, которая работала в «Новой газете». Она меня знала, потому что у нее сын был призывник, и в 1992 году она еще ко мне обратилась с вопросом, как спасти сына от армии. И я, единственный «афганец» в жуковском военкомате, ей посоветовал прямо: вам 54 года, дотяните до 55 и разведитесь с мужем, потому что муж — ее ровесник. Станете пенсионеркой, и ваш сын получит возможность не служить.
После этих статей она мне предложила: вы не могли бы написать для «Новой газеты»? А я же не журналист, как я могу писать? Но она отобрала один мой текст, и этот текст был напечатан в «Новой газете». А потом она попросила меня дать интервью Зое Ерошок. Тогда, в 1995 году уже шла война в Чечне, а я вел себя просто внаглую, не собирался никого призывать, призывать этих ребят в армию — невозможно, это убийство. Офицеру тогда можно было брать 10 суток, по семейным обстоятельствам, причем — сколько угодно раз, и я брал эти 10 суток и валял дурака. Думал: надо отойти от этого преступления. И вот Зоя опубликовала свой текст, двухполосный или больше, и он назывался так: «Майор Измайлов: не хочу призывать в эту армию».
После этой статьи меня вызвали в областной военкомат (это на площади Революции в Москве), и стали демократично ставить на место. Демократичное же время было. А я тогда в Чечню не собирался, но после этого сказал, что поеду. Я понимал, что еду туда не воевать, а учить солдат и офицеров, как нужно относиться к мирному населению, потому что я видел — очень много грязи было. Отправил в Израиль жену и дочку, а сам остался.
В это же время произошло одно ЧП: погиб мой призывник, первый погибший в Чечне солдатик, который отслужил полгода, — Паша Голенко, 18 лет ему было. Гроб привезли два офицера, боялись, что их побьют, я их взял к себе домой. Но бить их было некому, потому что мать Паши, Людмила Анатольевна Голенко, воспитывала двоих детей без мужа, одна, и младшему было 10 лет, а старшему 18. Я Пашу похоронил. И сказал, что этим преступлением я больше заниматься не буду. Лучше уж самому идти туда, куда посылают моих призывников.
А на поминках произошел еще один случай. Выступали школьные учителя Паши, его сокурсник, который учился в Жуковском авиационном техникуме. И все к этим двум лейтенантикам, которые привезли гроб, доброжелательно относились. Хотели накормить-напоить, внимание уделяли. Они напились, и один из них так расчувствовался, что подходит ко мне и говорит: «Товарищ майор, я вернусь в Чечню и там погибну, но я очень хочу, чтобы вы похоронили меня». Я понял, что второго гроба уже не перенесу.
После моей публикации в «Новой газете» на меня вышла еще и программа «Взгляд», Саша Любимов сказал мне, чтобы я выступил во «Взгляде». Я ответил, что если я выступлю, то все поймут, зачем я еду в Чечню, и меня не отправят туда. Давайте, говорю, я несколько месяцев прослужу и тогда дам любое интервью. Но Саша через день опять позвонил. Вам, сказал, гарантии генерал-полковника Семенова (а это — командующий сухопутными войсками России) подойдут? Подойдут. И 24 октября 1995 года я выступил во «Взгляде», а уже через три дня был приказ Семенова о командировании меня в Чечню. (Майор Измайлов датирует эту программу октябрем, а телекомпания «ВиD», выложившая видематериал в сеть — ноябрем. — Н.Р.)
И вот я уехал в Чечню. Мне на выбор давали разные должности, но мне было абсолютно все равно. Кем назначите, тем и буду. Я знал, что не буду работать на любой должности, а буду делать то, что я считаю нужным. И вот я стал офицером управления отдельной 205-й бригады, которая находилась в Чечне. А после этой программы «Взгляд» ко мне начальство в Чечне стало относиться настороженно. Это повысило мой статус, мол, лучше бы его не трогать. И стал я через некоторое время делать, что хочу. Что хотел, то и делал.
— А что значила ваша должность?
— Чем конкретно я должен был заниматься? На такую должность меня поставили смешную: офицер по государственной подготовке. Государства нет, отношение государства к своему собственному народу — ужасное, а ты должен быть офицером по государственной подготовке, то есть политику государства пропагандировать в массы. В Советской армии был пропагандист, а здесь — вот такая интересная новая должность. Конечно, я этого ничего не делал, но должность у меня была.
— То есть как бывший советский политрук?
— Ну да, это одна из разновидностей, — политическая работа в армии.
— У вас было какое-то специальное образование для этого? Как так получилось, что вы этим стали заниматься?
— Я закончил военно-политическое училище в Новосибирске, служил заместителем командира роты, батальона по политической части. В Афганистане тоже был заместителем командира батальона по политической части. Но я никогда не был пропагандистом.
И вот поставили меня на эту должность. Непосредственно личного подчиненного состава у тебя нет, но ты как бы пропагандируешь политику партии для подчиненных — солдат и офицеров в Чечне. А что можно было там пропагандировать? Политика Ельцина, когда он понял, что все ужасно, что в основном погибает мирное население, дети, была такая: ни мира, ни войны. Как лозунг Троцкого. А военные не знали толком, что делать. Воюешь — тебя критикуют, не воюешь — погибаешь, а боевики начинают активизироваться. В Чечне была каша, и вот эту кашу я должен был пропагандировать. Конечно, я этого не делал.
Буквально через месяц-два моей службы в Чечне, подоспели Саша Любимов и Дима Муратов. Они приехали в феврале 1996 года снимать программу «Взгляд». Вместе с ними Макаревич приехал, группа «Чайф», — это все одна команда была. И их поручили мне, и я организовал эту программу «Взгляд». Вызвал всех тех солдат, сирот, у которых не было родителей, которых некому было защитить, всех офицеров, которых я хорошо знал…
Программа вышла 23 февраля и понравилась, с одной стороны, военным, а с другой — боевикам. Это было не последнее мое выступление во «Взгляде», их было несколько. Мой авторитет еще более вырос.
Когда начались боевые действия, меня направили забирать трупы, договориться об этом с боевиками, хотя я их не знал и впервые видел, но в меня не стреляли потому, что они видели мои выступления. Они знали меня и говорили мне: «Мы знаем вас, вы — майор Измайлов, вы хорошо относитесь к своим солдатам». Чеченцев послали туда, гаишников посылали, — им не давали боевики трупов, а мне давали.
А весной 1996 года меня назначили членом комиссии по выборам президента России среди наших войск. Наши войска находились везде, и моя задача заключалась в организации выборов. Так как многие участки боевики просто уничтожили, то избирательными участками, где голосовали местные жители, были автобусы. В автобусе были как бы кабинки. И я мотался по всей Чечне — больше, чем другие.
— Вы должны были агитировать за Ельцина, правильно?
— Нет, я должен был проводить выборы. Кандидатов было много, но армия выступала за Ельцина, а я лично выступал за Явлинского. И проводил выборы.
— Вы за Явлинского в армии в 1996 году выступали — это же такая демократия!
— В 96-м году там демократией и не пахло, там 99% бюллетеней вбрасывали за Ельцина. Ельцин победил, я все-таки исхожу из того, что он победил, говорю, исходя из того, что видел, что я знаю. Я знаю, например, количество избирателей среди военнослужащих в Чечне. То, что говорят о сотнях тысяч, — это ерунда. Эта цифра не доходила даже до 45 тысяч, но реально почти все они проголосовали за Ельцина. Я не скажу, что они были настроены голосовать так, просто офицеры говорили им: пока не проголосуете, не уволитесь, не уедете домой. Солдаты должны были уволиться в июне максимум, а их держали до 3 июля, до второго тура. Да даже если бы они проголосовали по-другому… Но реально большинство среди военнослужащих в Чечне проголосовало за Ельцина. Кроме выборов президента, кстати, там были выборы и в чеченский парламент. Наши военные не знали, за кого проголосовать в парламент, и даже проверяющие из Москвы никого не знали, а я их всех знал. Говорю им: голосуйте за такого-то. Они проголосовали за того, за кого я сказал.
Ужасно было. Но так же, как бюллетени вбрасывались за Ельцина, так и я вбрасывал их за Явлинского. Я читал его выступления, читал программу «500 дней», видел, что это единственный человек, который хоть что-то хочет сделать для России, который выступает против этой войны. Остальные, в том числе Жириновский, Зюганов, все кричали: накажем и так далее. А Явлинский — единственный человек, который выступал против этой войны. То есть демократией там не пахло, в том числе с моей стороны. Поступал так же, как они. Так же преступно, как они. Только они — за Ельцина, а я — за Явлинского.
И вот 3 июля, когда был второй этап выборов, в моей жизни произошло два события. Во-первых, командующий Северо-Кавказским военным округом генерал-полковник Квашнин, будущий начальник Генерального штаба, решил посетить грозненскую разрушенную церковь, проведать живущих при церкви пожилых людей и какую-то помощь им оказать. Но как ехать в Грозный? Все боятся, все испугались, «заболели» и так далее. И он спрашивает у замкомандира бригады в Ханкале, моего товарища, полковника, кто его сопроводит. А я ему говорю на ухо: предложи меня. И он говорит: вас будет сопровождать замполит. А Квашнин спрашивает: какой замполит? Он был с юмором, отвечает: мой личный замполит. И вот я Квашнина сопровождал в грозненскую церковь. А до этого Квашнин, зная мои выходки, но не видя меня, говорил: убрать, чтоб я этого майора больше здесь не слышал! И вот я сопровождаю его в грозненскую церковь, а он не знает, что сопровождает его тот самый майор, про которого он так сказал. Интересный у нас был разговор, и я понял уже, что у нас — полное доверие, когда мы ехали обратно, почувствовал спиной (я с водителем сидел, а он сзади с порученцем), что доверие ко мне растет с каждым пройденным километром. И уже осмелел, поворачиваюсь и говорю: «Товарищ генерал, разрешите слово сказать». Ну, говори, отвечает. Я говорю, что, по-моему, мы неправильно ведем переговоры с боевиками. Спрашивает, а как надо? Мы их с позиции силы ведем, говорю, а надо что-то нетрадиционное. Ну хотя бы в футбол с ними сыграть. А он говорит: да их так мало, что на футбольную команду не наберется. Это было 3 июля 96-го года. А в августе, через месяц, в Грозный зашли тысячи футбольных команд. Со стороны командующего, генерал-полковника, который потом стал начальником Генштаба, это была определенная недооценка противника, вот эти его слова. Хотя они в шутку сказаны, но реально это было так.
В августе 1996 года, когда боевые действия закончились, на меня посмотрели так: а почему это боевики к нему относятся хорошо? То, что у других не получается, у него получается. И вместо того, чтобы меня орденом наградить, вызывают к командиру бригады, генералу, и он мне говорит в присутствии проверяющих из Москвы, тоже генералов: ты, говорят, не давал разведчикам, ФСБ воевать? Ты почему ездил к боевикам без головного убора? Я говорю: чтобы они узнали меня и не стреляли. На каждое его слово я давал ответ. Мне было смешно все это. И генерал мне говорит: я решу, что с тобой делать. И вот меня отправляют в отпуск, да еще дают путевку в калининградский санаторий. Дают 90 суток — максимальный отпуск, что я заслужил в горячей точке.
Я должен был уезжать 9 сентября. Блуждаю по Ханкале, а тут начались и закончились переговоры Лебедя с Масхадовым, и замминистру внутренних дел нужно было выехать в центральную комендатуру и вести переговоры с боевиками. В этих переговорах должен был участвовать офицер Генерального штаба, который занимался заложниками, — Виталий Иванович Бенчарский. А он что-то завозился со своей служебной «Нивой» и решил поехать на переговоры сам, хотя его сопровождать должна была охрана, и российские спецназовцы, и ичкерийские боевики, тоже спецслужбы. Но он не успевал. Увидел меня и говорит: «Вячеслав Яковлевич, вы не могли бы меня сопроводить в центральную комендатуру в Грозном? Говорят, что, когда вы без головного убора ходите, боевики вас узнают и не стреляют». Я говорю: «Я бы с удовольствием вас сопроводил, но мне не разрешили к КПП ближе ста метров с нашей стороны подходить». Он говорит: «Вам запретили подходить, но вам же не запретили подъезжать? Мы подъедем». И вот мы с ним благополучно подъехали к центральной комендатуре. А там уже находились боевики — Масхадов, министр внутренних дел Махашев и так далее. И все они, кого я вообще не знал, стали ко мне подходить и обниматься. Со мной, с майором российской армии. Виталий Иванович увидел, как ко мне относятся, и сказал мне: «Вячеслав Яковлевич, вы должны работать с нами». Мне назавтра нужно было выезжать в отпуск, но он решил все вопросы с командованием, и я был прикомандирован к офицерам группы президентской комиссии по освобождению заложников. И стал заниматься этой работой. Ну, это долгая работа, я в своей книге об этом написал.
— Почему они стали вас обнимать?
— А я скажу. Масхадов был полковником Советской армии, причем начальником артиллерии дивизии, Дудаев — генералом, они были офицерами. И вот — война в Чечне. У всех офицеров, у всех солдат, и я это видел, к Чечне было такое отношение: «Да мы их задавим, да мы их уничтожим!». Как к зверям. Как к злым чеченцам, как Лермонтов говорил. А тут вдруг они видят, что один офицер не только не ведет себя так, но и говорит хорошее о чеченцах. Увидели, что есть среди офицеров такой человек, который по-доброму к ним относится, отзывается о них хорошо, как о людях. Офицер, который находится в Чечне. И вот они стали ко мне подходить и обниматься.
— То есть вы были первым для них человеком, который про чеченцев отзывался хорошо, и этого было достаточно?
— Всем остальным было безразлично, боевики-не боевики, для них были просто чеченцы. А я чеченцев знал, с ними служил, жил в Дагестане, много бывал в Грозном.
А второе событие — я выехал в Грозный по каким-то делам. А меня люди узнавали, подходили ко мне, и вот ко мне подошел пожилой человек и говорит: «Я — директор 3-й школы в Гехи». Это селение в Урус-Мартановском районе. И он говорит: пришли российские военные, спрашивают у меня: в твоем доме есть боевики? Нет, только дети. Но они стали стрелять, тяжело ранили сына и тяжело ранили дочь. Помоги, говорит. Мобильных же тогда не было, но в избиркоме находился прямой московский телефон, и вот по нему я позвонил в «Новую газету» Диме Муратову. Сказал, что вот такое положение, это нужно отснять, об этом рассказать. И попросил прислать корреспондента. И позвонил Саше Любимову, тоже попросил его прислать корреспондента. Через день они прислали — и Дима Муратов, и Саша Любимов. И с ними, с этими корреспондентами, я поехал в селение Гехи, никому из начальства ничего не говоря. Единственный, кому сказал, — замкомандира бригады, он ко мне по-товарищески всегда относился, — «афганец» был, как и я. Я ему говорю: «Марат, прикрой меня. Меня сутки не будет, через сутки я буду стоять в строю как положено». И я поехал с ними в Гехи и ночевал там. Они отсняли разрушенную школу, сожженную мечеть, а через два дня, в пятницу, показали в программе «Взгляд». И разрушенную школу, и сожженную мечеть, и меня показали, как я хожу там, встречаюсь с людьми, как люди ко мне обращаются.
На следующий день меня вызывает командующий группировкой министерства обороны генерал Шаманов (сейчас он — председатель комитета Государственной думы по обороне) в штаб группировки. Сидят три его заместителя, он — четвертый, и в их присутствии он мне говорит: «Ты почему, майор, мне не сказал, что Любимов здесь?» Я говорю: Любимова здесь не было, были его корреспонденты. Я тебя размажу, говорит, и уничтожу. И вот тут я испытал наслаждение, а не страх. Наконец-таки заметили! Эта дерзость оборачивалась раньше против кого угодно, но не против меня. Я, говорю, скорее, три раза пробегу вокруг Грозного, чем вы это сделаете. Заместители все сидят, набрав воды в рот, опустив глаза, и где-то минуту Шаманов не знает, что ответить. Я уж подумал, не переборщил ли я, все же, хоть и военные начальники, но — люди же. Через минуту Шаманов очнулся: «Вон из моего кабинета!» Как банально, думаю. Выхожу. Но не успел выйти из штаба, как меня догоняет его телохранитель: «Генерал попросил вас вернуться». Возвращаюсь, а он уже не криком разговаривает, спокойно. Видимо, подумал, что кто-то влиятельный за мной стоит, поэтому я такой наглый. Ты, говорит, майор, слишком вольно себя здесь ведешь. У тебя что, начальников нет? С этой минуты я буду лично твоим начальником, буду ставить перед тобой задачи, и ты три раза в день будешь передо мной отчитываться. Я сказал «Есть!», вышел из кабинета, а сам думаю: ты меня днем с огнем не найдешь больше. Тут вся Ханкала меня знает, каждый блок-пост.
Где-то через час заместитель Шаманова, Владимир Иванович Сидоренко, ко мне подошел и говорит: «Слава, тебе надо уехать в Москву». То есть — дезертировать? Он говорит: «Дана команда разведчикам тебя ликвидировать». Такие слова он мне говорит, а я тогда их воспринимал серьезно, хотя сейчас и думаю, что, может, напугать меня хотели? Я ему говорю, что я — офицер 205-й бригады, и где мне находиться, решаю не я, а мое командование. Скажут мне куда-то поехать — сделаю. А в Москву ехать, дезертировать я не собираюсь. Уезжай, говорит, хотя бы в аэропорт Северный (там находился штаб бригады). Но я отказываюсь: мне прикажут туда уехать — я уеду. Иди тогда в свой номер в общежитии, говорит, тебе обед туда принесут.
Лежу я в своем номере, смотрю в потолок и думаю: у меня личное оружие — автомат, пистолет. Я часто езжу в Грозный. А если какой-то мальчик увидит майора на БТРе, у которого убили родителей, и он захочет этого майора убить, то мне что, надо первым применить оружие и убить этого чеченского мальчика? Я этого не хочу. А, если Шаманов дал команду разведчику, какому-то офицеру, меня ликвидировать, а у этого офицера тоже есть мать, жена, дети, мне что, надо опередить его и выстрелить в него первым? И этого я не хочу. И думаю: а зачем мне оружие вообще нужно? Пошел на склад, никому ничего не говоря, сдал свой автомат и пистолет — свое личное оружие. Это сразу после выборов было, в июле.
А в августе начались боевые действия. Меня послали в центр Грозного, а у меня нет оружия. Думаю: елки-палки, не только наши не поймут, боевики не поймут — майор на войне да без оружия. Нацепил на себя кобуру, а в кобуру положил гранату. Мне командир бригады говорит: «Где твой автомат?» Уже в машине, отвечаю. Он меня послал на целый месяц, и я был на боевых действиях без оружия. Ездил к чеченцам, договаривался по поводу пленных, убитых.
Закончились боевые действия в Чечне, последний наш солдат вышел оттуда 31 декабря 1996 года. Мою 205-ю бригаду перевели в Буденновск, несколько дней я там побыл, и меня, как неблагонадежного, отправили в Москву, откуда я и прибыл. Пусть, мол, они твою судьбу и решают.
Я приехал. Как пришедший с войны, я год мог находиться за штатом. Но меня не собираются никуда ни в какую часть назначать! А деньги получаю. И что мне делать? Я пошел в «Новую газету», в которой придумали акцию «Забытый полк». (По данным Дмитрия Муратова, акция «Забытый полк», организованная «Новой газетой» и Юрием Щекочихиным, представлявшим и газету, и думскую фракцию «Яблоко», помогла спасти 171 человек. Об этом он рассказывал изданию «Гефтер», вспоминая Щекочихина вместе с журналистом Борисом Минаевым. — Н.Р.)
Войска из Чечни вышли, но больше 1500 человек остались в Чечне или убитыми, или пленными. Кому заниматься этой акцией? И вот Муратов решил, что должен заниматься я. Но так как я числюсь в министерстве обороны, то меня не назначают ни на какую должность, хотя фактически я работаю в «Новой газете». Вышло несколько моих статей. И тут, видимо, военные почувствовали: что ж мы сделали? Его отправили, он ничего не делает, находится за штатом, работает в «Новой газете» и какую-то чушь пишет про нас.
Меня вызывают в округ, в начале марта 1997 года, и прикомандировывают к 27-й бригаде, она находится в Теплом Стане в Москве. Это была десантная бригада, а потом стала мотострелковой. Ни на какую должность не назначают, но я, как прикомандированный, должен ходить на службу. Прихожу. И что мне поручают? Писать прошлогодние планы для проверяющих! Приказы, которые не писали вовремя, — чтобы показывать проверяющим, что у нас есть прошлогодние планы политико-воспитательной работы. Я и пишу так же, как они меня назначили, — с юмором, какую-то чушь, с одной извилиной. Думаю: ведь надо было две войны пройти, Афганистан и Чечню, чтобы писать им прошлогодние планы! Они почитали и отстранили меня от этих планов, подумали: что ж мы сделали, допустив его до такой работы?!
А в это время Никита Михалков снимал свой фильм «Сибирский цирюльник», и в съемках участвовали военнослужащие 27-й бригады. Идиотизм заключался в том, что вот этих ребят, которые участвовали в съемках, забывали покормить, и среди солдатиков начался бунт. А кто усмирял этот бунт? Офицеры-лейтенантики. Получалось что-то мордобойное. И расследование этого мордобоя поручили мне. И, когда я стал писать отчет по этому расследованию, начальство подумало: «Ну, елки-палки, пусти козла в огород! Что ему ни поручи, все делает наоборот. Поручили такое дело, которое сейчас на весь мир ославит». И срочно забирают у меня это расследование. Приглашают откушать обед в бригадную столовую, где генералы сидят. И решили, что лучше ничего не поручать, утомить бездельем, хотя я все равно числюсь в министерстве обороны.
А безделье — это хорошо! В этот момент, в начале апреля 1997 года, Дима Муратов и Юра Щекочихин отводят меня в Кремль. Секретарем совета обороны был тогда Юрий Батурин, космонавт будущий. Отводят меня к Юрию Батурину в Кремль, и мне говорят: «Лучше всего в этой жизни у тебя получается освобождение заложников. Так им и занимайся». И Батурин говорит: «У меня, правда, плохие отношения с министром обороны, он все сделает наоборот, но ты не обращай внимания. Занимайся этим делом, освобождением заложников, я за все отвечу». И Дима Муратов и Юра Щекочихин мне говорят: занимайся «Забытым полком», езди в Чечню за заложниками, а зарплату получай в 27-й бригаде. А я подумал: как мой статус вырос, вон куда, в Кремль, меня пригласили! Но, черт возьми, я — офицер министерства обороны, и кто меня в Чечню посылает? Комиссия президентская не посылает, военные не посылают, к «Новой газете» не относишься, то есть — едешь на свой страх и риск, а если попадешь в заложники, то кто тобой будет заниматься? Что же мне делать? И вот я почувствовал себя Остапом Бендером и Кисой Воробьяниновым в одном лице. Первая моя поездка в Чечню была в начале апреля 1997 года, вместе с Юрой Щекочихиным и председателем Законодательного Собрания Московской области Шматовым. Мы вытащили четверых. И вот после этого пошло. И до середины 1998-го числился за штатом 27-й бригады в Теплом Стане, приходил один раз в месяц на работу получать зарплату, а работал на «Новую газету». Полтора года в таком положении был.
— Ситуацию, в которой вы оказались, совершенно трудно представить где-либо еще — все еще военный, но при этом — журналист.
— Причем, — единственной демократической газеты в России! Я полтора года еще носил погоны, а 6 июня 1998 года меня уволили на армейскую пенсию. Но, пока я работал фактически в «Новой газете», никто меня не трогал, потому что время было непонятное, демократическое. А результат-то у меня был! Все эти полтора года я освобождал из плена в Чечне не только российских военнослужащих, но — женщин, детей, стариков. И меня не трогали. Боялись тронуть.
Фото Анны Артемьевой/ «Новая газета».
— Их, спасенных вами, — больше двухсот?
— Я никогда не считал, занимаясь людьми, сколько освободил. В моей книге пишу, что — 170 с чем-то, там есть этому объяснение. Я знал, что некоторые из тех, кем я занимаюсь, погибают. Их убивают. Им отрубают головы. Но я делал все, что мог. И более того, спецслужбы начали на меня выходить, они приходили в «Новую газету», просили меня работать на них, давали мне своих людей, — и ФСБ, и управление по борьбе с организованной преступностью, которые работали со мной, помогали мне. И генеральная прокуратура в лице первых лиц помогала. Тогда был генеральным прокурором Скуратов, а заместитель генерального прокурора — Михаил Борисович Катышев. Они в чем стали помогать? Они решали вопрос об изменении меры пресечения кому-то, кто сидел за уголовное преступление, изменяли содержание под стражей под подписку о невыезде. И так я решал вопросы по вызволению людей из Чечни. Боевиков у нас уже не было — кого-то обменяли, кого-то расстреляли. Да и не могла генеральная прокуратура пойти на то, чтобы я убийцу менял на кого-то. Нет. Я забирал заложников [в обмен на тех, кто содержался под стражей] за нетяжкие преступления, допустим мордобой или наркотики (и то, если они не были еще осуждены, а числились за прокуратурой или за милицией, если сидели на предварительном следствии). Делалось это законно. Если [содержащиеся под стражей люди числились] за судом, то уже — все, генеральная прокуратура не могла в этом помочь. Но здесь была уже моя позиция — я не менял один к одному. Я просил родственников, у которых кто-то сидел в российской тюрьме, вытащить минимум трех человек. Ты мне трех дай, после этого твой выйдет. А однажды я за одного взял семерых.
Со мной разные люди из «Новой газеты» ездили. В Панкисское ущелье Грузии, где были боевики в то время, ездили Эльвира Николаевна Горюхина и Елена Милашина. Со мной работал Игорь Бедеров. Я брал с собой в поездки Михалыча (зам. главного редактора Сергея Соколова — Н.Р.). Эльвире Николаевне, когда я ее первый раз взял, было уже 65 лет, и она сказала мне такие слова: у меня нет ни мужа, ни детей, некому за меня плакать. Она же психолог была, причем — профессор психологии Новосибирского государственного университета, и вот я увидел, как она работает с людьми, которые ко мне приходили, — и чеченцы, и матери, у которых пропали дети. Я подумал, что мне нужен такой человек. Нашим солдатам, которые находились в плену, боевики говорили: вернетесь в Россию, вас или расстреляют, или посадят на большие сроки. И многие боялись выходить из плена. Или матери… У единиц дети были живы, а у большинства — лежали в чеченской земле убитыми. И надо было работать с этими матерями. Кому? Мне нужен психолог, мне нужен такой человек, как Эльвира Николаевна.
Детьми я занимался, женщинами занимался. В 2001 году я освободил свою последнюю заложницу — Светлану Кузьмину. Она находилась в заложниках два года и два месяца, с 1999-го по август 2001 года. Они находились вместе с французским журналистом Брисом Флитьо, которого выкупили за деньги. В России же иностранцы — льготники, сначала их выкупают, а наши никому не нужны.
Как она попала в заложники? Была такая мать из Самары — Надежда Чегодаева, ее сын был в Чечне, служил в 81-м полку и пропал без вести в январе 1995 года. Она искала его четыре года, по всей Чечне, не могла найти. Ну а что взять с несчастной матери, которая без средств четыре года ходит по Чечне? Похитители людей ей сказали: привлеки для их освобождения каких-то авторитетных людей, журналистов. В Самаре знали о бедственном положении этой женщины, к делу подключились самарский журналист Виктор Петров и активистка женского движения Самары Светлана Кузьмина. Они вместе с Надеждой приехали в Чечню, это был 1999 год, середина лета, и их обоих взяли в заложники. Надежду отпустили, она никому не была нужна. Вся Самара встала на уши. А Дима Муратов же из Самары родом… Подходит ко мне и говорит: сделай что-нибудь для их освобождения. Я знаю, говорит, у тебя очередность какая-то есть, но сделай. А я уже давно был в деле.
Мне многое мешало. Мешала вторая начавшаяся война, мешало то, что боевики не сидели на месте, а по горам с собой таскали заложников. Мешало ГУБОП, которое договорилось с одним бизнесменом, что он за деньги выкупит заложников, если генпрокуратура от него отстанет. Генпрокуратура занималась этим делом в течение многих месяцев, а в конце концов сказала: нет, вор, бандит и убийца должен сидеть в тюрьме. И этого бизнесмена посадили. Что мне делать? Взялся я за дело. Ни у какого ФСБ не спрашивал разрешения, а договорился с сидящим в следственном изоляторе Лефортово Лечи Исламовым, Лечи-Бородой, как его звали. Говорил с ним по телефону. Люди, которые сидели, даже — в Лефортово, имели мобильные телефоны. Я говорил с ним и через адвоката, передавал записки, и говорил непосредственно по мобильному, по ночам. А что, эти тюремщики ФСБ не знали, что я разговариваю по телефону? Знали. У них просто другого выхода не было. И они с этим мирились. Я Исламову сказал так: ты помогаешь мне освободить Светлану — я помогу тебе. Тебя ФСБ хочет посадить на двадцать лет или убить там. А жена Лечи Луиза мне говорила: если мы вытащим Светлану, а у тебя что-то не получится, то я со своим ребенком буду жить в твоем кабинете в «Новой газете». И вот Исламов мне помог, написал боевикам, передал информацию, те передали ее одному из главарей, который находился в Грузии. Тот написал письмо боевикам, которые ее удерживали. Письмо их главаря, боевика, было такого содержания: «Отдайте женщину, подонки». И они мне отдали Светлану Кузьмину.
А, когда мне помог Лечи Исламов по освобождению Кузьминой, я его не бросил. Меня вызывает Ахмад-Хаджи Кадыров, отец Кадырова, в «Президент-отель». Он — уже глава администрации Чечни. Один на один мы с ним говорили. Он мне говорит: ты что, — председатель Верховного суда? Ты что, — генеральный прокурор России? Ты почему даешь обещания родственникам, что, если они освободят Кузьмину, то поможешь в освобождении Исламова? Я говорю: я не председатель Верховного суда и не генеральный прокурор, но я знаю технологию. Моя задача — не освободить его, не поменять баш на баш. ФСБ хочет дать ему двадцать лет, а моя задача — чтобы он получил меньше десяти. И, если он получит меньше десяти лет, то тогда я напишу в комиссию по помилованию Приставкина, — добьюсь того, чтобы его помиловали, или чтобы условно-досрочно его освободили.
Суд над ним был в Краснодаре. Я взял Светлану, освобожденную им, поехал на суд. И выступал в качестве свидетеля. Говорил, что знаю, он участвовал в незаконных вооруженных формированиях, но он не похищал людей. Я знаю всех, кто похищал людей. И доказал, что людей он не похищал.
— Вячеслав Яковлевич, я помню ваши рассказы про Березовского. Они совершенно не стыкуются с тем, что сейчас про него вспоминают. Его воспринимают как человека, который был совершенно циничным, чудовищным магнатом, который делал деньги на всем, что возможно. У вас же — совершенно невероятные рассказы про этого человека — о том, что он спасал солдат.
— Не только солдат, и журналистов тоже.
— Существует версия, что Березовский делал вид, что спасает людей, потому что он знал, что можно в какой-то момент их продать. При этом же говорят, что, имея возможности государственного человека, служащего, он пытался закончить войну. Как это все было на самом деле, по вашему представлению?
— Какой человек был Березовский, какой у него характер, я абсолютно не знаю. Я не делаю вывод, плохой или хороший. Но то, что он делал, не мог делать больше никто. Корреспонденты центрального телевидения, попавшие в заложники, — Роман Перевезенцев и Вячеслав Тибелиус, были вытащены за деньги Березовским. Корреспонденты программы «Взгляд» Ильяс Богатырев и Владислав Черняев вытащены за деньги Березовским. По ним я работал. Моя задача была выяснить, у кого они находятся, и я выяснил. После этого они вышли на Березовского. Их вытащили за деньги.
Со мной в Ичкерию ездил Любимов. При этом спецслужбы, руководство ФСБ, руководство МВД говорили ему, и это он мне говорил перед поездкой: поедешь, мол, с Измайловым — станешь заложником. Я ему сказал: «Саша, там находятся твои люди, но, если не хочешь — не езжай. Я стопроцентную твою безопасность гарантировать не могу, но сделаю все, чтобы мы вернулись обратно». И Саша Любимов два дня был со мной в Ичкерии. Мы спали на одной кровати, а боевики с автоматами с той стороны комнаты, где мы спали, охраняли нас.
Майор Измайлов в программе «Взгляд». Кадр из телевизионной трансляции от 24 ноября 1995 года.
Отец Владислава Черняева, которому тогда было 19-20 лет, главный оператор ВИДа Эдуард Анатольевич Черняев, был со мной в Чечне дважды, говорил: «За деньги или без, спасите сына!» Я знаю мнение журналистов, которых вытащили, — они благодарны Березовскому за помощь в своем освобождении.
Журналисты пропадали не только с ОРТ. Журналисты с «Радио России» и ИТАР-ТАСС были выкуплены на деньги Березовского. Журналисты НТВ Елена Масюк и двое с ней, оператор и видеорежиссер, были выкуплены на деньги Гусинского, но помогал Гусинскому Березовский. Более того, я знаю посредника, который получал определенную сумму, он сейчас живой, находится в Чечне. Я знаю и тех, кто держал этих журналистов, но их уже нет в живых. Это не просто бандиты какие-то. Похитителей было много, но один из главных, тот, который держал группу Елены Масюк, группу Ильяса Богатырева и Владислава Черняева, был замминистра шариатской безопасности Чечни Нурди Бажиев. А его земляк в селении Катыр-Юрт Ачхой-Мартановского района Али Итаев, командир бригады спецназа в Чечне, был с ним в доле. И получилось так, как получалось всегда с людьми, которые не умеют делить грязные деньги. Два земляка, Итаев и Бажиев, получив эти огромные миллионы за группу Масюк, за группу Черняева и Богатырева, их не поделили. Али Итаев убил своего друга и земляка. А потом чеченцы убили и Итаева. Заложниками у них были не только журналисты, но ребята из Израиля, и другие.
А Березовский не только за российских журналистов платил, за иностранных тоже. Англичане Камилла Карр и Джон Джеймс были выкуплены на деньги Березовского. Свои ли это были деньги или деньги правительства, я не знаю.
— Существовала такая конспирологическая теория, что он сам организовывал похищения, а потом сам спасал этих людей.
— Вранье это все. Я с каждым боевиком имел дело, который занимался похищениями. С каждым. Я имел дело с Радуевым, лично с ним встречался, причем несколько раз. Я имел дело с Доку Умаровым, у него в доме в Москве даже был, когда он был секретарем совета безопасности у Масхадова. Знаю этих людей. Знаю, какое впечатление они на меня произвели, особенно — Умаров. Тогда, 20 лет назад, я понял, что это зверь, который близко не стоит рядом с Масхадовым. Уголовник натуральный.
Все это вранье, что говорят о Березовском. Он мог делать «мину» — с кем-то встречался, садился в самолет, вылезал из самолета, создавал какую-то показуху для своего имиджа. И действительно платил деньги. Но похищениями людей не занимался, иначе бы поспособствовал похищению меня в первую очередь. Потому что я определял, где многие из этих людей находятся, а Березовский даже не знал, где они, у кого… Никогда ни с кем у него не было договоренностей, ни один человек не скажет. Посмотрел бы я на такого человека, кто бы сказал. Поговорил бы с ним.
Лично с Березовским я встречался один раз, в декабре 1997 года. Познакомили меня с ним в его офисе чеченцы, они виделись с боевиками и были посредниками. И еще один раз у меня был с ним телефонный разговор.
— В приемной ЛогоВАЗа познакомили?
— Да. Они привели меня туда. Кстати, одного из них убили, а второй находится сейчас на Западе. И вот за круглым столом мы сидели, Березовский предложил нам еду, в ЛогоВАЗе покушать.
— Есть версия, что Березовский закончил первую чеченскую войну. Что вы про это думаете?
— Я думаю следующее. Официально работал над ее окончанием генерал Лебедь, прошедший Афганистан, бывший секретарь Совета безопасности России на тот момент, занявший третье место на выборах президента России.
Лебедь начинал не с Чечни, он начал с Приднестровья, и, прошедший Афганистан, командующий десантными войсками России на тот момент, став командующим армии, сказал такие слова: «Все, навоевались». Две трети погибших в Чечне — не от чеченцев, не от боевиков, две трети погибших — от своих, в результате неосторожного обращения с оружием, неумышленного убийства друг друга или самоубийства. Мы воевали в основном сами с собой, — больше, чем с противником. Я иногда думал во время боевых действий: елки-палки, неужели Бог сверху этот идиотизм не видит? И я преклоняюсь перед Лебедем за то, что он остановил эту войну. Может быть, — Березовский руками Лебедя, но я этого механизма не знаю.
Я уже сказал, что с Березовским я встречался один раз, и один раз был телефонный разговор с ним, про одного москвича, который возил гуманитарную помощь в Чечню. Это был 1998 год. Забрали и его, и гуманитарную помощь, и его коллегу из Владикавказа, и в одну яму посадили. Того, своего, из Владикавказа, Дзасохов, будучи президентом Осетии, за деньги освободил. А второй остался в заложниках, и бандиты требовали деньги за него. Леночка звали его жену, а его — Дима, он сейчас работает в Москве, профессор. Она в моем присутствии в обморок упала. Я ей говорю: «Я помогу». Она мне говорит: «Вы же знаете Березовского? Пусть Березовский поможет». И с Северного Кавказа я позвонил Березовскому в Москву. Так и так, боевики требуют денег. Березовский сказал: «Придите ко мне, спокойно с вами поговорим». Не отказал. Я говорю, что прийти не могу, потому что нахожусь на Северном Кавказе. Пусть, говорит, кто-нибудь от вашего имени придет. Но позвонил одному, другому… Говорят, что с ума я сошел…
У меня самого было 6800 долларов — деньги, которые я заработал за год службы в Чечне, двадцать окладов денежного содержания получил. Семья уже уехала в Израиль, а деньги я держал у моей тети в Москве, на Речном вокзале жила. В рублях держать было нельзя, — девяностые же годы, они сегодня — столько, а завтра уже все уничтожены, и вот она перевела их в доллары. Я нахожусь на Северном Кавказе вместе с женой заложника. Звоню тете в Москву, ей было под 70, и говорю: придет человек, скажет, что — от меня. Ты ему передашь все эти мои 6800 долларов. Она говорит: я боюсь, никого не знаю, никому не хочу открывать. Не бойся, говорю, я тебе пароль скажу. Ты скажешь: «Я — Мальвина». А человек, который придет, скажет: «Я — Буратино».
Пришел человек, родственник этого Димы, который находился в заложниках, еще шести утра не было. Но тетя боялась, вышла из своей квартиры на Речном вокзале, на пятом этаже, надела платочек и подметает на лестничной клетке. Смотрит — человек пришел, звонит в дверь. Говорит: «Скажите, пожалуйста, вы случайно не Буратино?» А он ей: «А вы случайно не Мальвина?» Так они друг друга узнали, и тетя отдала все мои сбережения. Мы их дополнили, еще где-то они взяли деньги. И вытащили этого человека. Я пять лет занимался освобождением, с 1996-го по 2001 год, но это — единственный раз, когда я заплатил деньги, вынужден был.
Что стало с этим человеком? Он вернулся в Москву, к себе домой, и в первый же день его возвращения мы с Эльвирой Николаевной были у них в гостях. И как раз в это время Галина Волчек, директор театра «Современник», обратилась. Пригласила в «Современник», сказала: мы ставим спектакль «Три товарища» по Ремарку, нам нужен человек, который прошел войну, побывал в плену, видел все это и сможет играть в спектакле. Кого из солдат вы можете предложить? Я говорю: солдаты, которых я вытащил, — все ненормальные, больные. Какой спектакль? Они еле до дома добрались. И в этот момент Эльвира Николаевна, которую я взял с собой, говорит: «А давайте Диму используем!». Диму, которого освободили только что, день назад он вышел. И вот Дима работал в этом спектакле «Три товарища», во всех репетициях он участвовал. В самом спектакле участвовали потом актеры, но он во всех репетициях участвовал и получил деньги за работу. Спектакль и сегодня идет, с 1998 года…
На юбилеи этого спектакля «Три товарища» — на сотый, на двухсотый и так далее, Галина Волчек обычно меня приглашает. И, когда в этом году была очередная дата в апреле, она пригласила меня. И Дима Муратов был, и Юрий Рост был. Потом она пригласила нас к себе в кабинет, во время антракта. Я взял с собой и Ваню, и Алису, своих детей. 10 лет — Ване, 11 лет — Алисе. И они сидели у Волчек в кресле. Я тогда же увидел людей, которых не видел почти двадцать лет, — Диму и Лену. Их тоже пригласили. Вот так вот.
Фрагмент полосы «Новой газеты» с очередной статьей Зои Ерошок о майоре Измайлове. Апрель 1996 года.
— Вячеслав Яковлевич, можно сказать, за что российская армия сражалась в Чечне? Спустя годы вы понимаете, за что?
— Я не спустя годы, а непосредственно тогда знал. Я знал, кто такие руководители боевиков, кто такой Дудаев, кто такой Масхадов. С Масхадовым я много раз встречался. Он был начальником артиллерии дивизии, а я знаю, что это такое. Артиллерия — это не пехота, это — математика, это — точный расчет. Он служил в Венгрии, последнее место службы его было в Литве. И не попытаться договориться с таким человеком? Но, когда предпочли силу, предпочли убийство, это было преступление просто. Масхадов мне отдавал заложников просто так. Однажды сразу трех заложников отдал, а я потом еще несколько раз к нему обращался. Вице-президент Ваха Арсанов просто так отдавал мне людей. Я даже спекулировал, говорил им, что ко мне плохо относятся, что меня военное руководство сожрет. Я говорил: я вам Любимова показал? Дайте мне за это заложника. Бывало и такое. А Дудаев говорил так: каждый чеченец — сам себе начальник, то есть ты президент, но ты не можешь ими командовать. Потом, Дудаев — российский генерал, советский генерал. А что значит стать чеченцу генералом? Тем более — в авиации. Это надо огромнейшими знаниями и силой воли обладать, ни за какие взятки ты генералом не станешь. Я, кстати, был в дивизии Дудаева. Я служил в Таллине, в Эстонии, а он был командиром дивизии по соседству, в Тарту, и мои солдаты строили капониры для самолетов.
Они до мозга костей были советскими офицерами, не головорезами были, не убийцами. Просто в той ситуации рушилось все, республики вышли из состава Союза, другие республики, включая Татарстан, Башкортостан, тоже стали крутить. Конституция Татарстана стала соответствовать конституции России ведь только в путинское время уже. А Чечня как же? В 1944 году их выселяли, убивали, эти земли заселили дагестанцами, ингушами, осетинами, русскими, в их дома вошли. Елки-палки! И вот они как бы почувствовали, что их хотят вернуть в то время. Не позволим, сказали. Нужно было договариваться, но это было трудно.
Но в Чечне были и другие люди, такие как Доку Умаров, такие уголовники, которые стали примазываться, которые имели больше сил. А когда началась война, — что, воевать против своих собственных людей, которые вернулись из России? Нет. Тогда ты не патриот. И они вынуждены были с этим мириться, с этими Доку Умаровыми. А потом пошли такие, как Хаттаб, доброжелатели с Востока, тоже — за Ичкерию. И они попали в тяжелое положение, попали меж двух огней. С одной стороны их давит Россия, руководство России, военные, а с другой стороны их давят свои собственные бандюги, такие как Умаров, как Хаттаб. Никто этого не знает, но заложников-чеченцев и заложников-ингушей в Чечне было больше, чем представителей других национальностей. Просто в этом случае товарооборот шел быстрее — за чеченцев и ингушей их родственники платили быстрее. Я знаю многих чеченцев и даже детей чеченских, которые были заложниками. Но об этом не говорят…
— Все-таки, почему эта война была? Какая была причина этой войны?
— Молодая Россия. Каждая из союзных республик стала самостоятельным государством, и пошла цепная реакция, готовность выйти уже из состава России. Возьмите, Ельцин сказал, столько суверенитета, сколько сумеете съесть. И вот они брали суверенитет. Не случайно он во время своей отставки за эту войну извинился. Он понял, что ситуация вышла из-под контроля, что началась вторая война, которую спровоцировали в Дагестане сами басаевцы и так далее. Он почувствовал, что Россия вынуждена не в той роли выступать, как в первую войну, она уже здесь — защитница своей территории.
Я чувствовал эту ситуацию, я видел ее. Я видел те покушения, которые были против Масхадова, в самой Ичкерии, не со стороны России, а со стороны вот этих вот идиотов. Я несколько раз встречался с Умаровым в 1997 году. Что мне он сказал, когда я был у него в сентябре 1997-го? Он был секретарем совета безопасности у Масхадова, то есть Масхадов его непосредственным начальником был, и в своем доме он мне сказал так: я согласился быть секретарем совета безопасности при условии — если Масхадов пойдет на переговоры с Россией, я первым пущу ему пулю в лоб. А я должен был забрать трех заложников, и мне посоветовали Умарова, сказали, что он поможет. И, когда я услышал эти слова, почувствовал, что не могу ему доверить миссию по освобождению людей, она будет противоположной. Я только потеряю людей, если доверюсь ему после этих слов. Среди боевиков не было однородной массы, это совершенно разные люди: и уголовники, и абсолютно приличные, нормальные люди. Таких я тоже видел.
Когда меня в комиссию ввели по освобождению заложников, были такие два заложника, уже год как, — москвич Борис Сорокин и дальневосточник Виктор Андреенков. Они находились у начальника лагеря. И сначала мне сказали, что их отдадут. А потом: «Слава, я тебе их отдать не могу. Ты офицер и я офицер, у меня есть начальник — Яндарбиев. Скажет отдать этих людей, я тебе отдам». Я про себя думаю: елки-палки, ты — чеченец, боевик, у тебя и то есть начальники, а у меня, майора, начальников нет, я что хочу, то и делаю. Нашли советника Яндарбиева, который тогда был президентом Чечни, а он и говорит: в два часа ночи приедем. И ты хочешь, чтобы Яндарбиев тебя принял? Ты напиши ему записку, я ему передам утром рано и тебе привезу. Света не было, так что две машины фарами друг на друга встали, и на капоте, при свете фар, я написал, что такой-то обещал мне освободить двух заложников, в присутствии министра шариатской безопасности Ичкерии, но не отдал, сказав, что, если президент скажет, тогда отдаст. Ерунду какую-то написал. И рано утром, в семь утра, привез мне ответ помощник Яндарбиева. А я положил эту записку на стол Казбека Махашева, министра шариатской безопасности: «Казбеку Махашеву, министру внутренних дел. Решить вопрос с майором Измайловым согласно договоренности». Эти боевики спрашивают у меня, что за ерунду он пишет? Какая договоренность? Я говорю: «Мне большего не надо, мне — согласно договоренности». Махашев вызвал начальника лагеря боевиков и говорит: «Президент сказал отдать Измайлову этих солдат». И привез мне Бориса Сорокина и Виктора Андреенкова.
Это был 1996 год, октябрь. Мать Сорокина и отец Андреенкова были в Чечне. Но там же были и многие другие матери. И вот я представил себе такую картину: я, как герой, сейчас приведу этих ребят на Ханкалу, и обрадованный отец, обрадованная мать будут обнимать своих детей, которых год не видели, а другие матери, две сотни матерей? Одни будут радоваться, мол, и на нашей улице будет счастье, а другие будут завидовать, говорить: почему не наши дети? А я-то знаю, что они никогда своих детей не найдут, что их дети лежат давно уже в земле Чечни. И, когда я представил эту картину, то решил, что в казарму их не поведу. К отцу и матери их повели другие офицеры. А я сделал свое дело, я их вытащил.
Читать другие интервью проекта.
Читать интервью автора в других СМИ.