Политический журналист «Общей газеты» и член «кремлевского пула» девяностых Елена Дикун: «Никому в голову не приходило, что за правду можно выгнать из пула»
Елена Дикун, Сергей Ястржембский, Татьяна Малкина. Фото из личного архива Е. Дикун.
— Может быть, для начала, для тех, кто родился сильно позже нас или не застал «Общую газету», скажете, как вы оказались в журналистике?
— Для меня 90-е как для журналиста — самое лучшее время. Закончив университет, в 1984-м я оказалась в газете «Неделя», в приложении к «Известиям». Это было очень хорошее, как сейчас принято говорить, либеральное место, там были очень хорошие журналисты, и замечательная атмосфера. Но уже в конце 80-х стала ощущаться такая затхлость, что коллектив редакции начал просто спиваться, и было жутко скучно. И вдруг начались перемены, был дан шанс — или ты остаешься работать в государственном издании, где все понятно, ясно, или ты уходишь в совершенно непонятный мир новых изданий. Тогда появилась «Независимая газета», а мы с коллегами рискнули и большой компанией ушли в «Мегаполис-экспресс». Это было отличное время, отличная возможность реализации себя, когда ты мог работать настолько свободно, что трудно было себе представить прежде. Это потом «Мегаполис-экспресс» превратился в желтое издание, а сначала он держался как политическая газета. Путч 91-го года мы пережили в «Мегаполис-экспресс», и поучаствовали в выпуске «Общей газеты», делали листовки, то есть писали их, потом бежали расклеивать, а ночью бежали к Белому дому. Был невероятный драйв и воздух свободы.
В 1993-м Егор Яковлев создал «Общую газету», и я делала с ним интервью. Он просто «изнасиловал» меня, чтобы я к нему пошла. Костяк газеты составляли журналисты в возрасте, а Егор хотел омолодить коллектив. Он понял, что в «Мегаполис-экспрессе» много молодежи, и я к нему пол-«Мегаполиса» привела. Это был, наверное, лучший период в моей профессиональной жизни. В «Общей газете» мне позволили реализоваться как журналисту полностью.
Самый интересный для меня период — кампания Ельцина в 1996-м году. Известно, как все демократические СМИ поддерживали Бориса Николаевича, работали, «голосуя сердцем», против Зюганова. А Гусинский, который финансировал «Общую газету» в том числе, сказал: пусть газета делает что хочет, ему совершенно все равно. И я оказалась в совершенно удивительной ситуации. Как демократическая журналистка, я совершенно не хотела, чтобы Зюганов приходил к власти, но занялась при этом разоблачением кампании Бориса Николаевича. А, надо сказать, что злоупотреблений, будем называть вещи своими именами, было очень много. Например, каждое утро по «Эху Москвы» шла реклама: «Звоните на телефон доверия президента Ельцина». И давался телефон. Интересно, думаю, что за «телефон доверия»? Решила позвонить, а дальше размотала цепочку абсолютно фиктивного «телефона доверия». И таких историй было очень много. Никто из коллег не трогал тему злоупотреблений, которые происходили у Бориса Николаевича. И я в результате работала на эксклюзиве. За что и получила потом международную премию.
Объявление в газете «Известия» от 22 мая 1996 года.
— Какую?
— «Гонг» она называлась. 90-е годы и для журналистики, и для многих — это, конечно, очень тяжелые годы. Но для тех, кто хотел начать что-то новое и попробовать себя, это были отличные времена. Было очень интересно.
— Если мы про выборы заговорили… Их многие называют первым шагом назад отхода от демократии. Хотя кто-то говорит, что это был 1993-й год, кто-то отрицает само словосочетание «расстрел парламента» категорически, говоря, что оно — оценочное суждение. Но вот позиция «Общей газеты» во время выборов почему такой была? Потому, что Егору Яковлеву не нравился Ельцин? Или потому что ему нравился Явлинский? Или почему-то еще?
— Конечно, Егор Владимирович симпатизировал Явлинскому, бесспорно. Может быть, он почувствовал еще, что среди периодических изданий никто подобной информации не давал, а на этом в общем-то «Общая газета» очень сильно набирала очки. Во всяком случае, никаких установок, кроме «делай, что хочешь», не было. Вот я и делала.
Григорий Явлинской в «Общей газете». Фото из личного архива Е. Дикун.
— Ваша коллега Елена Трегубова в своей книге вспоминает вас, говоря, что «Общая газета» из-за позиции ее главного «оставалась без преувеличения единственным в стране центральным изданием, которое наотрез отказывалось участвовать во всеобщем негласном сговоре российских журналистов и их спонсоров-олигархов на переизбрание Ельцина».
— Ну, в общем да. Это правда.
— Но были же еще «Московские новости», была еще «Новая газета»…
— Кроме «Общей газеты» никто из демократических изданий не писал о том, что происходит у Ельцина. Самая забавная история была с «коробкой из-под ксерокса» Чубайса, когда Коржаков и иже с ним задержали на проходной [Белого дома] коробку с деньгами. И вот — собранная моментально пресс-конференция, Чубайс и его команда — в ажитации, дикое количество журналистов… Я сижу на пресс-конференции, думаю: «Господи, а что же я буду писать вообще?! Как?! Столько конкуренции!» Но о том, что было с этой коробкой, давайте называть вещи своими именами, в деталях не написал никто. Оказалось, что у меня был абсолютный эксклюзив, — при том, что там были сотни моих коллег.
— Я помню эту статью. Это она была написана вместе с Анной Политковской, да?
— Да-да. Правильно.
— Там был очень смешной комментарий, достаточно издевательский на счет Евгения Киселева, который давал на НТВ информацию о государственном перевороте. (Комментарий звучал так: «Если завтра по телевизору объявят о государственном перевороте, значит, кого-то опять взяли с наличными»…)
— Было такое.
(«Вся история раскручивалась для того, чтобы внутренняя разборка враждующих кланов при президенте поднялась до уровня национальной проблемы, более того, национальной трагедии, — писали Дикун и Политковская. — Для этого были задействованы средства массовой информации, которые взяли на себя ответственность за прямое обращение к стране и обществу. В 1.20 в эфир НТВ выходит Евгений Киселев и извещает бодрствующих сограждан, что страна находится на грани «политической катастрофы». Оказывается, задержания «ключевых фигур» предвыборного штаба Бориса Ельцина — это «первый шаг к осуществлению сценария по отмене второго тура президентских выборов». Сообщив это, умный и бледный больше обычного Киселев пообещал зрителям увидеться с ним еще раз поближе к утру. Часть публики была явно разочарована: «За дураков они нас что ли опять держат?» Другие просто посмеялись и легли спать. Но были и третьи — те сидели и с тревогой ждали путча».[note]Политковская, Анна; Дикун, Елена. «Национальная трагедия на проходной правительства. Если завтра по телевизору объявят о государственном перевороте, значит, кого-то опять взяли с наличными». «Общая газета», 27 июня 1996.[/note])
Фрагмент статьи Анны Политковской и Елены Дикун, опубликованной в «Общей газете».
— Егор Владимирович к этому времени разочаровался в тех реформах, в том пути, которым предлагал идти Ельцин?
— У него сложные отношения все-таки с Ельциным были. Конечно, Егор Владимирович любил Явлинского. Что говорить. Все это знали, всем это было понятно. Друзьями у него были Горбачев и Явлинский. Но мы ничего не сочиняли, писали про предвыборную кампанию так, как в действительности все и происходило. Мне было интересно работать как журналисту, нравилось, что ты идешь вне конкуренции, что разматываешь такие вещи, как на самом деле строилась кампания «Голосуй или проиграешь».
— А как вас коллеги стали воспринимать, с такой отдельной позицией?
— Когда закончилась кампания, у меня было желание поработать в кремлевском пуле, очень интересно было посмотреть, как это изнутри устроено. И как раз поменялся пресс-секретарь. Прежний, Сергей Медведев, неожиданно был убран, никто предполагать такого поворота не мог, казалось, что Сергей Константинович сидел очень прочно, и пришел Сергей Ястржембский. Я первая узнала новость о том, что грядет смена «пресс-секов» и написала об этом статью. Ястржембский, когда приступил к работе, поехал по редакциям знакомиться. Начал он с «Общей». Сергей Владимирович был открытым либеральным человеком. Егор сказал, что хочет, чтобы я пошла в кремлевский пул, чтобы Ястржембский меня туда ввел.
Первые несколько месяцев мне было очень тяжело в пуле. Со стороны журналистов была полная обструкция, они со мной практически не разговаривали или говорили мне гадости — в ответ на всю эту предвыборную кампанию. А потом лед растаял. Я вошла в этот круг, и в общем-то отношения стали хорошие. Надо отдать должное, я не была лояльным журналистом кремлевского пула, писала много негативных вещей, но все признавали, что я пишу правду. Тот же [Сергей] Приходько мог говорить, что то, что она пишет, — возмутительно, но все — правда. И никто никогда не сказал мне слова о том, что так нельзя. И никогда никому в голову не приходило, что за эту правду можно выгнать меня из кремлевского пула или наказать как-то иначе. Все изменилось, когда изменилось время.
Это был очень интересный пул, это был пул людей с именами, от которого потом ничего не осталось. И Венедиктов тогда ездил, и Саша Будберг, и Наташа Тимакова, и Лена Трегубова, и Таня Малкина, и Саша Барщевская, и Вера Кузнецова, и Света Колосова, и Таня Нетреба… Кого ни назовешь, а можно называть еще очень много журналистов, — все были яркие и с позицией. Кремлевский пул в то время действительно был очень интересным коллективом.
Фото из личного архива Е. Дикун.
— А Гусинский, который спонсировал газету, как относился к вашей работе?
— Про Гусинского сейчас расскажу потрясающую историю. Новость о том, что его арестовали [13 июня 2000 года], пришла, когда мы были в поездке с президентом Путиным в Мадриде. Оттуда мы полетели в Берлин. К тому времени из средств массовой информации от Гусинского в пуле остался только один Алим Юсупов от НТВ и я — от «Общей газеты». Все остальные были к тому времени уже вычищены, это было уже начало путинского периода. «Сегодня» не было, «Итогов» не было, «Эха» не помню… И было уже достаточно непросто работать. В Берлине был ночной брифинг, на котором Путин сказал, что освободит Гусинского. Мы с Алимом вышли глубокой ночью с брифинга, смотрим друг на друга — надо срочно звонить с новостями в Москву. Алим сказал: «Я позвоню и сообщу, что Гусинского освободят. Завтра рано утром я уже лечу в Москву».
Гусинского действительно выпустили, и он, счастливый, стал объезжать свои владения. Приехал в «Общую газету», пошел в кабинет к Егору Яковлеву. Проходит какое-то время, Егор звонит: «Елена, зайди». Я захожу, сидит прекрасный Владимир Александрович, улыбается, начинает мне петь дифирамбы — о том, какая я замечательная журналистка. И потом говорит: «Нужен текст». О чем? Вы же были на этом брифинге в Берлине, говорит. Нужен текст о том, как Путин там сказал, что опять меня скоро посадит. Подождите, он этого не говорил, говорю я, этого не было. Владимир Александрович стал настаивать, что такой текст ему нужен. Я говорю: это невозможно. Во-первых, по правилам закрытого брифинга, а, во-вторых, как вы хотите, чтобы я писала то, чего не было? Владимир Александрович стал напрягаться. И я поняла, что меня просто уволят. Но тут Егор Владимирович, очень хитрая лиса (теперь-то я понимаю!), затопал ножками и стал орать матерными словами, что я продалась Кремлю. «Пошла ты отсюда!» — кричит. И прямым текстом мне сказал, куда катиться. Владимир Александрович попытался его уговорить: «Ничего-ничего, не надо так, сейчас мы все решим». А Егор Владимирович еще больше орет и посылает меня на три буквы. Я тихонечко отползла из кабинета.
Вышла. Вся редакция собралась, ждет. Все думали, что я шла за большой наградой за доблестный труд, а я понимаю, что — это финиш. Моей работы в «Общей газете». Зашла сначала к непосредственному начальнику — Анатолию Костюкову, который руководил отделом политики, и к зам.главного Виталию Ярошевскому. Все им честно рассказала. Ярошевский дал мне совет быстренько исчезнуть. Я тебе, мол, сообщу, что будет дальше и когда можно будет появиться.
Номер был подписан, делать было нечего, и я отползла. Сидела дома дня три, а с подводной лодки никаких сигналов не поступало. И я решила выйти все же на работу. Рано утром (Егор приходил на работу очень рано) захожу к нему в кабинет. «О, миленький» (он так нежно меня называл). И мы продолжили работу.
Через месяц последовала новая команда от Гусинского. Надо было что-то написать про закрытый брифинг Волошина — то, чего тоже не было в действительности. Потом про каждый поход в Кремль надо было детально докладывать все, что было сказано — для отчета Гусинскому. К журналистской работе это уже имело малое отношение. Было ясно, что империя Гусинского рушится, что работать агентом, а не журналистом неинтересно. Да и времена тоже изменились, и работать в кремлевском пуле стало совсем неинтересно тоже.
На этом радостном понимании, что надо что-то изменить, я и изменила. Ушла заниматься пиаром партии «Союз правых сил».
— После истории с НТВ уже?
— Да.
Владимир Гусинский в «Общей газете». Фото из личного архива Е. Дикун.
— Это было ваше единственное общение с Гусинским?
— Я видела его, когда он в редакцию приезжал, когда с ним была общая встреча. Просто знала его. Но вот такое близкое общение, прямые задания — это уже под самый занавес.
— Он был склонен к этому, да? Давать задания?
— Ну, как сказать «склонен»? Но одна история касалась Ани Политковской…
— Об этом даже писали. Угрожал он ей, да?
— Ну, никто правды о том, что там было, не знает. Но был ее забойный текст, который велели снять, потому что герой материала — Потанин, должен был стать вице-премьером. С Гусинским у него были свои отношения, и этот текст совершенно не нужен был. Как его убрали, какие аргументы выставляли — уже дело прошлого.
— Да, а потом он с Потаниным поругался…
— Да. Быстро все поменялось.
— И получается, что было прямое давление владельца.
— Получается, что да. Но меня это коснулось уже тогда, когда я понимала, что надо что-то менять. Под самый занавес.
— А про сердце Ельцина вы знали? Про инфаркт четвертый между двумя турами?
— В принципе, — да, конечно.
— Но никто не писал.
— Не помню уж, был ли у меня текст на эту тему. А о состоянии его здоровья я писала бесконечно. И в поездках писала. И открытое письмо и Татьяне Борисовне, и Наине Иосифовне — о состоянии Бориса Николаевича.
— Вот мне интересно, «Общая» знала и молчала, и это был выбор, или вы не знали?
— Честно — не помню. Столько времени прошло…
— Вы писали такой текст, как «Ельцин в Горках», где посчитали…
— А, сколько дней он на бюллетене? Да, был такой. Точно. Вы помните лучше, чем я, о чем я писала. Да, был веселый текст о том, сколько Борис Николаевич на бюллетене.
— А какая реакция была кремлевская?
— А никакая! Я по-прежнему входила в кремлевский пул. Никто мне ни слова не говорил. Никто не наказывал за это. Никто не отстранял от мероприятий.
— Но вот это чем объяснить? Это совершенно удивительно, и сегодня просто невозможно поверить, что так было.
— Видимо, сам Борис Николаевич задал дух, чтобы не наказывали журналистов. В общем-то им позволительно было писать все, что угодно. Но я считаю, что большая заслуга Сергея Ястржембского в этом была.
— Гусинский — единственный олигарх, с которым вы лично общались?
— Я видела Фридмана, Потанина, Прохорова, Ходорковского, — всех, но от них не зависела моя профессиональная деятельность. А от Гусинского зависела.
— Понятно, что газета — это ее главный редактор. Можете сказать, кем был Егор Яковлев для журналистов, которые с ним работали?
— Я считаю, что Егор был Богом данным главным редактором. Все, чего я достигла в журналистике, — благодаря Егору Владимировичу Яковлеву. Конечно, он был авторитетом непререкаемым. Он, конечно, потрясающе чувствовал текст. Он мог придумать газету, поработать с материалом, придумать тему, у него было чувство стиля, и он мог дать свободу, и — это все какое-то удивительное сочетание. Любимое его выражение, что не надо писать обо всем, не надо писать, как корова, муторно и в разные стороны…
То, что Егор был очень сложным главным редактором, с очень сложным характером, — это без вопросов, все знают, просто мне повезло, и я была в его любимчиках, продержавшись практически до последнего. Сегодня он носит журналиста на руках, журналист считает, что он — звезда, а стоит ручки опустить, и все, журналист падает, попадает в немилость. Он действительно из тех, кто создает газету, кто придумывает ее, кто держит коллектив. Я не знаю таких, кто еще мог бы с ним сравниться.
Он очень тяжело воспринял, когда я сказала, что ухожу. У меня уже был момент когда-то, когда я пыталась уйти. Мне казалось, что — переросла. И хочу больше денег. На неделю ушла в «Известия». Мне так жутко не понравилось! Через неделю я пошла в «Новые известия», и там провела один день. Спокойно вернулась в «Общую газету», и Егор как-то совершенно нормально это воспринял. Мол, вернулась блудная овца. Но когда я уходила во второй раз, в СПС, я зашла в редакцию, а он затопал ногами: вон отсюда, типа, пошла. Хорошо, что через год мы встретились, помирились. Но он действительно меня любил. Самая лучшая эпоха в моей жизни, а для журналистики, может, — лучше даже той, когда «Московские новости» с ним были. Да мне вообще грех жаловаться, у меня начальники были, что говорить, — что Егор Владимирович Яковлев, что Борис Ефимович Немцов.
Люди, которые приходили в «Общую», были уникальными. «Гостиная ‘Общей газеты'» — это четверги, когда в редакцию приходила элита, и политическая, и творческая. «Гостиная» собирала всех шестидесятников, и все через нее прошли: и Любимов, и Евтушенко, и Ростропович с Вишневской… Господи… Он умел создать вокруг себя удивительный, уникальный мир. Он знал всех, и все к нему тянулись. Кроме Путина и Ельцина, в редакции побывали все.
Анатолий Чубайс в «Общей газете». Фото из личного архива Е. Дикун.
— А какие Ваши тексты Вам самыми важными кажутся?
— Наверное, — о той предвыборной кампании, а потом — о политике, которая вершилась в кремлевских коридорах.
— Они же и — самые скандальные?
— Скандальных текстов у меня много было. Я помню скандальное интервью с Олегом Сосковцом. Он не давал никаких интервью, но хитростью я к нему проникла, и все, что он наговорил, мы опубликовали. И, конечно, — материал об аэрофлотовской афере Березовского.
— А в чем была афера?
— Все деньги за полет над территорией нашей страны шли в фирму «Андава», которая принадлежала Березовскому. То есть бешеные совершенно деньги делались из воздуха за пролеты самолетов над нами… Это потом громкая была история, кого-то посадили, кто-то вовремя уехал. Я была первой, кто это раскопал. Полгода она замалчивалась, потом «Московский комсомолец» ее как бы начал раскручивать. Тогда еще, видимо, команды не было: «Березовский, фас!». Меня прокуратура в связи с делом вызывала, и когда я вошла, они думали, что сейчас войдет какая-нибудь матерая тетка, а вошла я, без ветра в голове. Знаменитый тогда следователь Волков просто обалдел, говорит: вы хоть понимаете, что жизнью рисковали? В прокуратуру меня несколько раз вызывали, их интересовали мои источники, откуда я взяла информацию. Но, прикрываясь законом о СМИ, я никого не сдала. Наверное, это один из таких моих эпохальных текстов.
— Как бы вы охарактеризовали 90-е для людей, которые не застали их? Что это было за время?
— Жалко современную журналистику, что они не прошли через это. Они даже не понимают, что журналистика может быть совсем другой — захватывающей, потрясающей, интересной, увлекательной профессией. Они не прошли они того драйва, и не понимают даже, каким он может быть. А очень многие из молодых говорят: «Как мы завидуем вам, что у вас это было!».
— В чем все-таки прелесть, несмотря на все то, что вы описываете? Несмотря на выборы 1996-го, когда журналисты демократических изданий все в едином порыве слились, как говорит Трегубова, в заговоре с олигархами? Несмотря на то, что олигархи диктовали, что писать? Несмотря на «информационные войны»? Несмотря на эти все ужасы, — в чем все-таки прелесть?
— Я говорю только о себе, у меня был бешеный драйв. Но спросите ту же Малкину, ту же Тимакову, да кого угодно, кто работал в пуле, — скажут то же самое. После государственных изданий это были новые возможности по-другому взглянуть на мир, по-другому осмыслить его, по-другому писать. Совсем другие возможности.
— Представить сегодня, что кто-то из журналистов может описать график президента, — сложно, да…
— Настолько стало все стерильно! Тот же «Коммерсант» стало невозможно читать с Колесниковым. Кто может осилить эти бесконечные полотнища бытописания?
— А у вас существовали какие-то правила внутри вашего сообщества: что можно, а что нельзя, что этично, что — нет?
— Ничего такого совершенно не было. Были закрытые брифинги, были встречи с так называемыми «высокоинформированными» источниками из Кремля, где договаривались, что пишем, что не пишем. Большей частью вся информация шла, но никто не хотел себя называть: ни Волошин, ни Сурков, ни Волин, ни Маргелов… Народ соблюдал эти правила, но так, в общем-то, во всем мире устроено.
— Почему вы не входили в Московскую хартию журналистов, которая появилась в 1994-м?
— Они держались очень элитарно. Меня никто не звал, сама я не напрашивалась. Я всех знаю, всех люблю, со всеми дружу, но они всегда считали себя очень такими избранными.
Фото из личного архива Е. Дикун.
— Вы не пожалели, что ушли из журналистики в пресс-службу СПС? А потом — к Касьянову?
— Мне на каждой работе было интересно, весело, с драйвом, скучно не было никогда. Когда работала с Немцовым, это был увлекательный период, очень интересный. Сколько мы прошли вообще! И с Касьяновым было интересно. Только глубоко неинтересно было в последние два года, когда Михаил Михайлович совсем оторвался от действительности. Расставание произошло вовремя.
— Словом, — счастливая журналистская судьба…
— Да. Профессиональная судьба у меня была хорошей.
Фото из личного архива Е. Дикун.
Читать другие интервью проекта.
Читать интервью автора в других СМИ.