Президент не появляется на телеэкране
Борис Ельцин не появляется на экране — его помощники отговаривают его от записи.
«Президент размеренной походкой поднялся в свой кабинет — и исчез, — пишет в газете «Сегодня» Сергей Пархоменко. — Обращение к народу вместо него зачитал по единственной уцелевшей к тому моменту телепрограмме — российской — журналист Николай Сванидзе. И уже следующий гость студии РТВ не смог удержаться от вопроса в воздух: почему не сам президент? Хорошо, что на экране Станкевич, Гайдар, Лужков… Но нужен-то сейчас только один — Ельцин».[note]Пархоменко, Сергей. «Вначале был мятеж». «Сегодня», 7 октября 1993.[/note]
К нации обращается также пресс-секретарь Вячеслав Костиков, а президент записан только утром 4 октября. Вот как Костиков описывает в своих мемуарах причины произошедшего[note]Костиков, Вячеслав. «Роман с президентом». «Вагриус», 1997.[/note]:
Секретарь сказала, что меня срочно разыскивает первый помощник Илюшин. Он не знал о моем походе к Спасским воротам. Вид у него, когда я спустился в нему в кабинет этажом ниже, был крайне обеспокоенный.
— Нужно зайти к Борису Николаевичу…
— Да в чем дело?
— Сам увидишь… По дороге объясню…
К этому времени было готово обращение Ельцина к гражданам России. Обращение было коротким — на 3-4 минуты. Писали его Людмила Пихоя и Александр Ильин. Потребность в таком обращении ощущали все: и в службе помощников, и на улице. Молчание президента дезориентировало и даже пугало людей. Речь шла о том, чтобы сделать срочную запись…
Но запись делать было нельзя. Это и беспокоило Илюшина.
Мы проследовали мимо дежурных адъютантов президента. Это очень опытные, сдержанные и дисциплинированные люди, прошедшие огромную школу работы с высшим руководством. Некоторые из них начинали в качестве личных охранников Л. И. Брежнева и, кстати, очень хорошо отзывались о личных качествах бывшего Генерального секретаря КПСС (доброжелателен, незлопамятен, прост и доступен в общении). На первый взгляд, они производят впечатление замкнутых, «застегнутых на все пуговицы» людей. Но при более близком знакомстве это впечатление уходит.
Дежурные молча кивнули нам. В их глазах сквозила тревога. Мы прошли в кабинет. Здесь было непривычно сумеречно. Президент сидел в дальнем углу за рабочим столом. Верхний свет был погашен, настольная лампа, несмотря на то что за окном стояла глухая осенняя мгла, не горела. В боковом освещении массивная фигура Ельцина отбрасывала огромную тень и выглядела преувеличенно громоздко и жутковато.
Он молча и напряженно-недоброжелательно ждал, когда мы подойдем ближе.
При первом же взгляде на президента мне стало ясно, что делать запись нельзя. Илюшин был прав. И без того массивное лицо выглядело одутловатым, бледным. Глаза едва угадывались в полумраке кабинета.
В руках у президента были четвертушки плотной бумаги с текстом выступления, набранным крупным шрифтом. Он их перебирал как карты. Видны были следы его пометок и исправлений жирными неспокойными буквами.
— Что скажете? — спросил он глухо.
Илюшин молчал. Свои аргументы он уже высказал ранее.
— Борис Николаевич! Я думаю, что сейчас вам все-таки не следует появляться на экране, — сказал я.
— Ну, что вы заладили одно и то же… Не нужно, нельзя… Я лучше знаю, что нужно, а что нет. Я обязан выступить. Люди ждут…
— Да, это так, Борис Николаевич… Люди ждут… Но если они увидят вас… в таком виде… это только напугает их. Не все поймут правильно…
— А что, собственно, такого… Что?
— Борис Николаевич! У вас крайне усталый вид. Лучше отдохнуть и выступить утром.
— Нет, я должен выступить сейчас! Вы что, не понимаете?! — президент возвысил голос.
— Этого нельзя делать. У вас такое лицо, что москвичи подумают Бог весть что… Выступление Ельцина должно внушить спокойствие, уверенность, силу…
Мои аргументы, похоже, звучали неубедительно. Илюшин пришел на помощь.
— Мне кажется, что Вячеслав Васильевич прав… Давайте подождем до утра. Только что по Российскому телевидению выступил Гайдар.
У меня остался последний аргумент, который мне пришел в голову уже в президентском кабинете.
— Борис Николаевич… Важно еще вот что… Сейчас ситуация не столь уж плоха. Москвичи активно организуются. Атака на «Останкино» отбита. Туда прибывают подкрепления. Давайте оставим выступление президента в резерве. На случай, если ситуация резко ухудшится. Вы свое слово успеете сказать. Нельзя расстреливать все патроны…
Похоже, эти последние слова подействовали на президента. Показались ли они ему убедительными, или ему просто надоел этот спор. Ельцин не любит, когда ему открыто противоречат, тем более, когда на него оказывают давление. Он с неприязнью посмотрел на листки выступления, которые все еще держал в руке, и раздраженно швырнул их на стол.
— Делайте, как хотите, — мрачно выговорил он и отвернулся — признак того, что он больше не хочет ни говорить, ни слушать.
— С вашего разрешения я поеду на Российское телевидение и зачитаю текст.
Президент ничего не ответил.
Из книги «Записки президента»:
«Многие из тех, кто появлялся на экране, возмущались, почему молчит президент Ельцин. Напрямую требовали, чтобы сказал свое слово президент. Но в тот момент мне пришлось решать более существенную задачу. К сожалению, не до выступления было. Я старался вывести из состояния стресса, паралича своих боевых генералов. Я видел, что армия, несмотря на все заверения министра обороны, по каким-то причинам не в состоянии немедленно включиться в защиту Москвы… Да, я давил, давил на них (на генералов), не давая возможности засомневаться, не позволяя расслабиться, закрасться слабости, неуверенности… Я действовал жестко, напористо, видимо, в эти минуты многие на меня обижались. Но было не до церемоний».
…Мы вышли из кабинета, потом в коридор и здесь, поглядев друг на друга, облегченно вздохнули.
— Давай, двигай на телевидение, — сказал Илюшин и дружески толкнул меня в спину.
Между тем добраться до студии Российского телевидения на Ямском Поле, откуда после отключения «Останкино» велась трансляция, оказалось не просто. Если центр столицы после призыва Егора Гайдара заполнялся защитниками демократии, то по мере продвижения в сторону Белорусского вокзала обстановка становилась менее ясной. У площади Маяковского стали попадаться знамена анархистов, Андреевские флаги, желтые и красные стяги. В разных направлениях, не соблюдая никаких правил движения, шли грузовые машины и автобусы с открытыми окнами. Невозможно было определить, кто едет и куда, где сторонники Ельцина, а где противники.
У меня был с собой пистолет Макарова, подаренный Коржаковым. Пользоваться им я, разумеется, не собирался, и вообще не знаю, зачем взял его с собой. Видимо, подействовала наэлектризованная обстановка той ночи. Переулок, ведущий на 5-ю улицу Ямского Поля, где находилась студия Российского телевидения, был заполнен военной техникой, солдатами в пятнистой маскировочной форме. Никакого специального пропуска для передвижения по столице в условиях чрезвычайного положения у меня не было. Наверное, их не было ни у кого. Но меня узнавали в лицо и пропускали. Приоткрылись железные ворота сбоку темного здания, мы прошли через узкую щель во двор и через боковой проход вовнутрь. Здесь было полное затемнение. Лишь кое-где светились слабые огоньки горящих сигарет. На стыках коридоров стояли солдаты охраны. Солдаты сидели и на полу, и мы то и дело спотыкались об их ноги. Наконец я очутился в коридоре, который был освещен чуть более других. Дверь в один из кабинетов была открытой. Здесь толпились гражданские. Звонили телефоны. Пахло сигаретным дымом.
За столом сидел возбужденный О. Попцов. Он был предупрежден о моем приезде и сразу же повел в студию. Это было крохотное помещение, разделенное какими-то временными перегородками. От волнения я плохо запомнил, как прошло выступление. Это был прямой эфир. Я читал по тексту, который менее часа назад был в руках у президента. Он сохранился у меня со всеми его поправками, как память об этой страшной ночи.
Кто-то из руководства радиовещания предложил зачитать этот же текст по радио. Я согласился и тотчас же прошел с соседнюю студию. Диктор вел отсюда прямой радиорепортаж о событиях в Москве, включая и выключая записи, передаваемые журналистами по телефонам из центра столицы.
Я сел на стул против микрофона и начал читать. Что-то мешало мне, но от волнения я никак не мог понять, что именно. Женщина-оператор, сидевшая за стеклянной перегородкой у пульта, делала мне непонятные знаки, показывая на лицо. Я кончил читать и дотронулся до губ — вся рука была в крови. От напряжения и переживаний этой ночи во время чтения у меня из носа пошла кровь. Женщины принесли платок. Хорошо, что кровь пошла в радиостудии, а не во время прямого эфира по телевидению!
Да, этот день я буду помнить всю жизнь. Особенно ночную поездку по Москве.