Максим Ковальский: «Я научился различать Шохина, Шахрая и Шумейко, когда сам стал главным редактором»
29 марта 2019 года не стало Максима Ковальского, одного из лучших главных редакторов современной России.
Фото Марии Заливанской.
С 1999 по 2011 год он возглавлял коммерсантовский журнал «Власть». (О том, что стояло за его увольнением, он рассказывал в этом интервью, а здесь — о том, как и почему вернулся все же обратно, в тот же издательский дом).
Публикуемое сегодня интервью Ковальский дал для YeltsinMedia год назад, в марте 2018-го, при еще только запуске проекта. Он знал, что публикация будет не скоро, но увидеть ее не успел.
Он рассказал о своих девяностых и о работе в «Коммерсанте», в команде которого начал работать тогда, когда даже «Коммерсанта» не было. Это только потом «Коммерсант» назовут одним из ключевых, «системообразующих» СМИ эпохи.
Но именно с этим издательским домом была связана значительная (и — публичная) часть жизни Ковальского. Корректор, «рерайтер», редактор, главный редактор одного из изданий…
Сегодня многие его коллеги и бывшие подчиненные не могут найти слов, чтобы рассказать о его, Ковальского, исключительности. Он бы страшно ругался на нас всех. Стыдил бы… Редактировал…
— У Владимира Яковлева, как известно, было плохое отношение к журналистскому образованию.
— Он сам учился на журфаке, знал, как там учат и кто там учится, и старался брать для журналистской работы тех, кто разбирается в предмете. Я тогда был маленьким, но, насколько гласит легенда, был спор Яковлева с Васильевым, какой подход правильный – брать специалиста и учить его писать или брать журналиста и ждать, пока он разберется в теме. У него была идея, что легче научить писать об электричестве электрика, чем журналиста – разбираться в электричестве. И, поскольку тогда решал Яковлев, его концепция возобладала. Огромное количество народу просто до этого никогда в прессе не работало.
— А не знаете, что об этом думал отец Владимира, Егор Яковлев?
— Честно говоря, нет.
— Это был его внутренний спор с отцом?
— Я не знаю таких вещей. Для меня его отца не существовало.
— Значит, вы вообще не читали советской прессы?
— Никогда у нас в доме не было советской прессы. Спортом я интересовался, как любой советский ребенок, и когда-то приходил «Советский спорт». Или вот журнал «Наука и жизнь», допустим, я любил.
— Антисоветчики были?
— Ну да. Тебя и так со всех сторон имеют пропагандой, ты не можешь от нее скрыться, а тут еще и добровольно получать ее по утрам, чтобы «с дружественным визитом», «по целому ряду вопросов, представляющих взаимный интерес»? Нет, конечно, у нас не было такого. И я даже не мог себе представить, что я могу работать в прессе. Это как? Вот эту вот писать фигню?
Очень случайно получилось. Я пошел в информагентство «Постфактум», «Коммерсант» еще не существовал тогда как газета. Пришел туда редактором, с буковками сидеть. Газета появилась позже, но мне было уже все равно, что это газета, главное было для меня, что в ней не было пропаганды, советского языка.
— А вы видели, тяжело им было перестраиваться, начинать писать, будучи специалистами, но не писателями?
— Чтобы так – сидит человек и себя ломает? Он раньше работал в журнале «Вопросы мира и социализма», а сейчас выдавливает из себя раба? Или экзорцизм происходит, и он начинает писать по-русски, исторгая страшные крики? У меня нет каких-то таких впечатлений. Нет, я об этом просто не думал тогда. Писали люди, но по-другому, о другом. И они писали вещи, в которых я ничего не понимаю. Обзор инфляции за месяц – это что, какой инфляции? Я и слова-то такого не произносил никогда в жизни. В общем, я не понимал, о чем газета, первые две трети газеты, но в конце был светский раздел, развлекухи общечеловеческие, вот там я понимал.
— А как вы редактировали?
— Ну вот так. Как читатель простой я никогда бы не стал это читать, я не знаю, о чем это, но знаю, что должно быть логично, грамотно, внятно. Я не мог быть содержательным редактором. Писал там Никита Кириченко, что я ему могу возразить по существу вопроса? Даже идеи у меня никогда такой не было – спорить с автором. Автор – гарантированно специалист, гарантированно лучше тебя знает, что надо сказать, но если в тексте написано «Задача властей – насытить волков при сохранении целкости капусты», то надо задавать вопрос, понять мысль, изложить это менее нелепо.
— Будучи внутри этого пространства, как вы воспринимали то, что происходило в журналистике? Вы чувствовали, что есть какие-то конкуренты, или чувствовали себя на абсолютно отдельном острове?
— Во-первых, я всегда стыдился называть себя журналистом. Для меня это слово было почти оскорбительным. Даже не знаю, когда я смирился с этим. Хотя все равно не могу на вопрос «кем ты работаешь?» ответить — «журналистом». В журналистике я работаю, в газете, я – редактор. Я не знал, что происходило в журналистике, я не знал имен ни журналистов, работающих вне «Коммерсанта», ни редакторов. Я слышал, что популярны «Аргументы и факты», но я ни разу их в руках не держал.
— Удивительно.
— Мне это просто не было интересно. Это с детства было, но к тому времени я научные сборники редактировал, мне было более понятно, что делать с буковками, а Яковлев как раз хотел набрать редакторов из филологов. И у нас была своя компания, мы или учились вместе, или просто знали друг друга… Мы хохотали вместе над тем, как авторы пишут. Люди, которые пишут про экономику, для нас были какие-то чудесатые ребята, но они и сидели в другой комнате. Мне было 25 лет, и для меня это был набор текстов, которые приносят от них на дискетах, и мы что-то из него делаем. Садишься, читаешь. Все.
— То есть на первом этапе, когда вы пришли, вы никогда не участвовали в собраниях, общих обсуждениях о том, как строится издательский дом, как он функционирует?
— Нет, как строится газета, редколлегия, «что будем давать», «ребята, а давайте возьмем коммент у этого» – я таких слов и выражений тогда не знал. Я был младший состав, рядовой, и меня не волновало совершенно, что там решали офицеры. Я делал свою часть работы, копал до посинения, и все. У нас в семье никогда не интересовались политикой. Я научился различать Шохина, Шахрая и Шумейко, когда сам стал главным редактором, то есть через много лет. Для меня это был один человек. Или в то, что Лобов, Сосковец и Заверюха – это три разных человека, я бы тоже никогда не поверил.
— И это была знаменитая служба рерайта «Коммерсанта»?
— Рерайт появился, когда пошла ежедневная газета, в 1992 году, но до этого же тоже была жизнь – сначала «Постфактум», потом еженедельный «Коммерсант». Для меня отправной точкой скорее еженедельный «Коммерсант» служит. Агентство новостей – это просто хорошая школа, умение логично на маленьком пространстве изложить сюжет, как бы хорошо рассказать анекдот, важная в профессиональном смысле работа, и я очень много от нее получил, но назвать это этапом жизни «Коммерсанта», думаю, — смешно. Кого это волнует? Да я там и не так долго проработал.
Тогда возглавлял агентство Глеб Павловский, и мою должность сократили. Если бы я не пришел тогда к жене Яковлева Ксении Махненко и не попросился на работу, я бы с ними расстался и никогда бы во второй раз в жизни не пришел. Но я пришел к Ксении, Ксения была добра, и меня взяли корректором в еженедельную газету, которую тогда собирались запускать. Я работал в этой газете, а с октября 1992 года, когда решили запускать большой ежедневный «Коммерсант», мне предложили пойти на рерайт. Я боялся, не понимал слова «рерайт», но Ксения Пономарева, с которой я тогда разговаривал, меня подбадривала. И там опять наша компания была, возглавляла все Лена Нусинова, а дальше мои дружки – Петя Холобаев, Алексей Каменский, Кирилл Харатьян. Тогда еще был объявлен большой набор с улицы, и люди пришли по набору. И так появились многие, кто по сию пору в «Коммерсанте» работает.
В рерайте у нас было в общей сложности человек двадцать. У Яковлева была идея, что сто человек писать не научишь, пишет кто как может: плохо, коряво, но можно устроить узкое горлышко и все тексты пропускать через него, то есть – найти двадцать человек, кто будет всем текстам придавать узнаваемую единообразную форму. Так я понимаю смысл рерайта. А через несколько лет, когда посчитали, что все научились более-менее одинаково писать, его не стало. Я-то, конечно, всю жизнь буду считать, что он нужен, но в редакции рерайта не стало года с 1995-го.
— И это было впервые для отечественной журналистики?
— Рерайт? Насколько я знаю, в других изданиях не было. Но я говорю, что мне трудно про журналистику в целом говорить.
— У меня ощущение от советской журналистики, что там пестовали именно авторство, они писали длинные тексты по три недели, выбирали слова, и были такие авторы-авторы.
— Не знаю, может быть, были какие-то столпы, уважаемые люди, колумнисты и так далее, я не могу об этом судить, но посмотрите, что там написано! Можно просто подыхать со смеху с любой советской газеты! Просто малограмотное стандартизованное письмо. Конечно, наверное, там были свои корифеи, в своей профессиональной среде такими считались, и все на задние лапки вставали, когда он в пивную входил. Ну какая авторская советская журналистика? О международном положении? Или репортаж из общежития? Что там могло быть?
У нас-то был культ не авторов, а – информации, способа подачи. Если брать еженедельник, то он распадался на несколько кусков. Вот тут, посредине, — валютный обзор и обзор рынка автомобилей, какую тачку можно купить, потом какие-то политические заметки, совершенно в другом стиле – колонка Максима Соколова, это такая ржака филологическая, а в конце – «в ресторане или видеосалоне таком-то выступил Никита Михалков». Нигде, кроме Максима Соколова, не было культа автора, он не выпячивался, писали как бы безымянные люди. Максим – да, это специальное место, один раз за номер мы себе такое позволяем.
— Когда закрыли службу рерайта, куда вы пошли?
— Я к тому времени был еще и выпускающим газеты. У ежедневного «Коммерсанта», в отличие от всех других изданий, была такая структура – главная редакция сидела очень высоко, в текущих делах газеты могла не участвовать, а у каждого номера был свой выпускающий редактор. Это даже было поддержано макетно. Если помните, на первой полосе была фотография и – три-четыре строчки текста. Выпускающие всегда мучились, что там написать. Выглядело так, что «Коммерсант», который выходил шесть раз в неделю, — это не газета с одним главным редактором, а – с шестью.
Постепенно, по мере того как структура оседала у всех в мозгах, игра с лидерством выпускающих стала излишней. Выпускающих, по-моему, стало четыре из шести. Выделялся субботний номер, который Лена Нусинова делала, он был культурный такой и – потолще. А потом выпускающих стало два, это были мы с Кириллом Харатьяном. Даже рудимент старой формы оставался какое-то время, стояли наши фотографии – то Кирилла, то – моя. Но потом, слава богу, это убрали.
К тому времени, в 1995 году, произошел конфликт между Яковлевым и руководством еженедельника «Коммерсант», редакцией Миши Рогожникова. Они в результате ушли в полном составе и сделали журнал «Эксперт». Но издание-то – еженедельный «Коммерсант» — оставалось, и туда были брошены всякие прекрасные силы. Игорь Тулин стал главным редактором, Лена Нусинова, по-моему, официально была замом, но фактически была главным человеком. И она позвала своих прежних подчиненных с рерайта в качестве редакторов – меня, Петю, Кирилла. И тогда же, по-моему, позвали Толю Гусева, он делал именно журнальный макет. Я не помню, когда «Weekly» перешел на него, ведь он долго оставался просто листком А3, как и еженедельный «Коммерсантъ». И в 1993 году еще выходит вот такой ужасный «Коммерсант» (в моей подшивке на чердаке он лежит), там только цвета горчичного чуть-чуть добавили. А в еженедельнике, для которого делал макет Толя Гусев, я работал редактором (и – выпускающим в газете). Там были большие тексты, и было с чем повозиться.
В 1996 году, после выборов Ельцина, главредом назначили Андрея Васильева, он не хотел делать такой редакторский журнал, хотел делать что-то более авторское, а у нас авторов журнала фактически не существовало. Андрей не устраивал аппаратные игры, не занимался выдавливанием кого-то, а со свойственной ему прямотой просто сказал: «Ребята, вас тут слишком дох*я». Не может быть два автора и четыре редактора в издании, и стал наполнять авторами. Мне осталась одна газета, а он позвал журналистов, которых знал еще с прежних времен, — Наташу Геворкян, Азера Мусалиева, Влада Дорофеева. Глеба Пьяных назначил замом главного редактора, но Глеб фактически писал тексты. И был даже отдельный офис, совсем другое место, другая атмосфера. Мы газету делали в офисе на Врубеля, а журнал – в офисе на Петровке. Я на выпуске газеты работал с 1995 года и вплоть до 99-го.
— А в чем была причина исхода большого количества журналистов «Коммерсанта» в то, что стало «Экспертом»?
— Вы спрашиваете такие вещи, как будто я тогда взрослый был. Они двинулись, как я понимаю, в сторону зубодробления, то есть – серьезного научного экономического журнала, хер прочтешь. У них уже там сложилась компания, люди из научного, экономического мира – все, кого собрал вокруг себя Миша Рогожников, а Яковлев в какой-то момент захотел взбодрить, чтобы там было все по-человечески, чтобы издание было более универсальным, general interest, не для узких специалистов. Идея переформатировать журнал вызвала недовольство со стороны Рогожникова, то есть это был нормальный производственный конфликт. Но тогда не было культуры разводов, и они ругались до пепельниц, – Яковлев кинул в Шмарова, Шмаров кинул в Яковлева. И это был конфликт на уровне людей – как будто поругались там, дураки, плохие. Когда они уходили, то сделали последний номер, написали на страничке: «мы уходим в новое издание, тра-та-та, до свидания», и художник Саша Шахгелдян нарисовал карикатуру – какое-то существо показывает «Коммерсанту» фигу. Тогда мы обсуждали это – корректно ли так делать, и решили, что, ну не по понятосам. Уйди, создай новое издание и оттуда показывай что угодно, но, если ты в «Коммерсанте» это выпускаешь, то это как бы «Коммерсант» показывает фигу «Коммерсанту». Но я говорю, тогда эта культура только возникала.
— А как для вас проходило горячее время в смысле политики? «Не дай бог!», например, как вы оценивали?
— Я там не работал, но одну заметку туда написал.
— Под псевдонимом?
— Даже не помню. А там подписи вообще стояли? Наверное, под псевдонимом.
— О чем заметка?
— Я вообще никогда ничего не писал, но тут Яковлев меня попросил. Про Зюганова надо было плохое написать, им нужна была юмористическая заметка, а я всякие шуточки всегда любил. И была какая-то заметка «Зюг и Зек»: он пришел, все стало плохо, все переименовали. Заметка на 40-50 строк.
Текст в газете «Не дай Бог!» Выпуск от 27 апреля 1996 года. (Ч/ б версия цветной газеты.)
— Как вы к этому относились? Мне интересно ваше отношение, ощущения.
— К «Не дай богу»? Мое отношение какого времени?
— Оно изменилось во времени?
— Ну, конечно. Я политикой совсем не интересовался. Я работаю, а в стороне от меня ходят люди, что-то говорят про «Не дай бог», про что-то пишут. Это было рядом со мной, но я на этом не фокусировался. Мне было понятно, что Зюганов – неприятный мужчина и коммунист. Если человек сам себя называет коммунистом, то куда дальше-то? Я понимал объяснение, которое тогда было, – отдельно делается одна временная газета, такая, как нельзя делать в «Коммерсанте». Но что это как-то из Кремля финансировалось… Я слышал, что деньги какие-то выплачиваются пишущим, что лежат они где-то в сейфе. Я, собственно, и сам получил гонорар, какими-то долларами. То есть не то что я из себя невесту строю — мне платили, я видел эти деньги, они до меня дошли – долларов 70, что ли. Но я не видел, как они жирными пальцами из сейфа достаются…
— Это не была месячная зарплата?
— Нет.
— Мне просто один из писавших туда как-то сказал, что гонорар его статьи в «Не дай бог» был его месячной зарплатой.
— Ну, я не знаю. У меня была разовая публикация, меня не очень это волновало. Я понимал, что это не формат «Коммерсанта», что это какая-то агитационная фигня, но мы ее делаем в свободное от работы время. То есть мы работаем врачом-стоматологом в белом халате, помогаем людям, а вечером выходим на большую дорогу и этим людям даем по зубам. Я слышал, конечно, разговоры. Приходило письмо в редакцию: «Сдохните», или – разворачиваешь конверт, а там – подтертая туалетная бумага. Какие-то такие сюжеты до меня доносились, но это было настолько на периферии сознания и работы, что я тут как эксперт просто боюсь выступать.
— А спустя годы у вас изменилось отношение к этой продукции?
— Просто другое понимание пришло, что это было. Это не про отношение. Я что, полюбил Зюганова, что ли? Просто появилось понимание, что это буквально Кремль башлял за такой агитационный продукт, что «Коммерсант» цинично исполнял кремлевский заказ. Я сейчас могу формулировать в таких терминах, в которых я тогда даже не мыслил. Не то что я обожал Ельцина, но понимал, что Зюганов – это какой-то ужас. (Подробнее о газете «Не дай Бог!».)
Фото Марии Заливанской.
— Вы можете не отвечать на это, но вы производите впечатление человека, который никогда не ходит на выборы.
— Я никогда не хожу. Может быть, один раз сходил и испортил бюллетень.
— Как же вас, такого аполитичного, такого не от мира сего, занесло тогда в «Коммерсант-Власть»?
— Так сложилось во многом случайно. Просто к 1999 году я работал десять лет, я был там старик, меня все знали, я всех знал, уже была какая-то репутация. Журнал с того момента, как ушла команда «Эксперта», влачил. Мы просто закрывали там полосы фактически. Я уже бывал на редколлегиях, на обсуждениях, начинал понимать, как устроено. Был по-прежнему Максим Соколов, который писал большие тексты, но я даже не помню, что там еще было, — килька обезглавленная там была, таблицы какие-то большие. Даже не берусь это изданием назвать. Потом все больше и больше я в это втягивался, но журнал все равно влачил. Андрей Васильев стал на год редактором, Андрей сделал журнал, со своей идентичностью, узнаваемый. Он убрал всю эту кильку, сделал general interest журнал.
Потом Андрей ушел, по-моему, на первый канал, и журнал возглавил Роман Артемьев, выдающийся человек, который был тогда редактором отдела экономической политики в газете, и он же – главным редактором журнала. Тогда же произошло слияние в объединенную редакцию, в 1997 году, осенью. Яковлеву надоел «Коммерсант», он уже хотел его продать и как-то оптимизировал расходы, наверное. Он в Дублине сидел, и к нему туда все верхнее руководство тогдашнее «Коммерсанта» выезжало. Именно тогда был в ходу анекдот «Куда, блин? – Ту Даблин», так совпало. Летали к Яковлеву в Даблин. Я тогда к такому высокому руководству не относился, потому не ездил.
Это нежизнеспособная была, в общем-то, конструкция. Яковлев ее породил в мозгу, но она не работала. Сотрудники экономического отдела газеты фактически после работы должны были оставаться и писать статьи в журнал. Вот человек только что сдал заметку на 90 строк в газету, а теперь еще надо 150 в журнал. О чем? О том же. А как? Другими буквами. Ну, не может так человек работать, его разрывает. И это – усталые люди, после работы. Конечно, писали левой ногой. Журнал влачил. Его не читали, не воспринимали как самостоятельное издание. Лидером издательского дома была газета, а еще раз в неделю выходило какое-то, что тоже называлось «Коммерсант». В отличие от журнала «Деньги», допустим, который был самостоятельным изданием. И так вот оно влачилось. Это, по-моему, 97-й год.
Потом Рома ушел в «ЮКОС», и Влад Бородулин стал главным редактором. Постепенно развивался конфликт гендиректора Лени Милославского и Рафа Шакирова, который был главным редактором газеты. Они ссорились, я об этом не знал, потом узнавал. Вскоре появилась эта его заметка, про примаковский разворот самолета. В газете, – обращаю внимание. Главный редактор журнала написал статью на первую полосу газеты. А потом стало известно, что Владислава позвали делать новый проект Газета.ру, и он туда уходит. И кто будет главным редактором? В результате долгих всяких аппаратных штучек стал я. Тогда же Березовский купил «Коммерсант». Но к журналистике это не имеет отношения.
— Но это интересно. Интересна ваша версия того, как для газеты случился «разворот», что произошло внутри издательского дома в связи с ним. Вы на чьей стороне были?
— Я был против этой заметки. Понятно, что Примаков для меня абсолютно антипатичная фигура. Он возглавлял Институт востоковедения в Академии наук, а моя мама всю жизнь проработала редактором в восточной редакции издательства «Наука», и у них офис был в Институте востоковедения. Я не мог не слышать фамилию «Примаков», я знал, что это плохой коммунистический дядя. Человек, который голосовал за оставление шестой статьи Конституции. И это я еще не знал, что он воспитывал Саддама Хусейна. Когда его назначили премьером, для меня это была абсолютно антипатическая фигура.
Когда произошел разворот самолета, я был в редакции, занимался своими делами, какой-то текст редактировал. Рафа не было в тот вечер, самым главным в газете был Миша Михайлин. И как-то так сложилось, что Влад Бородулин написал эту заметку, хотел ее написать, он так искренне считал. Почему писал он, а не кто-то другой, я не помню. Участвовал ли в принятии решения Леня Милославский, я не помню. В общем, в результате Владислав написал такую горячую заметку, и ее поставили в номер. Кто ее смотрел? Миша Михайлин смотрел, а кто еще – не знаю. Когда я на следующий день прочел это в газете, у меня глаза на лоб вылезли. Я считал, что нельзя в «Коммерсанте» такое печатать.
— Почему?
— Это не коммерсантский формат. Для меня было дико, что мы в материале кого-то осуждаем: он «предал», что-то такое. Что это за выражения? Я потратил десять лет на то, чтобы так никто не писал, вымарывал всяческую эмоцию, и вдруг с первой полосы на меня смотрит «предал пенсионеров». По уставу так нельзя. Содержательно – ради бога, пусть Примаков будет хоть кем, но мы не можем так выражать наши мысли, а тем более не должны выражать так наши эмоции, потому что эмоций не должно быть. Потом начался конфликт. Раф извинился перед Примаковым, извинения прозвучали по телевизору, Милославский стал увольнять Рафа. И была такая встреча в 401-й комнате за большим яковлевским столом: высшее руководство, Милославский, Ника Куцылло, Геворкян, нас было человек 10-12. Неформальная такая встреча, редколлегией ее не назовешь, это было свободное собрание, каждый мог ответить, что хотел. Леня Милославский спросил, как мы относимся к заметке, нужно ли в газете написать колоночку, что мы по-прежнему остаемся на своей позиции, мол, главный редактор по телевидению сказал одно, но газета придерживается своего мнения. Условно говоря, вопрос был, кто за Рафа, а кто за Бородулина. И были разные позиции. Моя была такая, что я осуждаю эту заметку, но никакого решающего голоса я не имел. Петя Холобаев был тогда выпускающим, кажется. И для меня было важно, что мы с Петей заняли одну позицию, при всей нашей любви к Примакову. Он – тоже рерайтер, такой военный: так нельзя писать. Но текст, который поддерживал вчерашнюю публикацию, таки появился. Его, по-моему, писали Азер и Ника.
С коллегой и другом Вероникой Куцылло. Фото Марии Заливанской.
А потом там все пошло кувырком, в результате Березовский купил «Коммерсант», и Раф тогда уже совсем ушел.
— Вы знаете, насколько это была не просто конфликтная журналистская история, связанная с внутриредакционными делами?
— В смысле – насколько Березовский заказал этот текст Милославскому?
— Ну, например. Есть ведь и такая версия? Шакиров, например, говорил мне в интервью, что в этот момент он почувствовал влияние Березовского.
— Я слышал, конечно, такую версию, тогда же, что это заказная заметка, что Березовский вроде позвонил Милославскому, а Милославский позвонил Бородулину, а Бородулин написал заметку… Он тогда уже вел переговоры о покупке, но владельцем еще не был. Я это все слышал, но для меня это такой же статус имеет, как для вас, — я не знаю. Милославский был с Березовским знаком, а Раф очень не любил Березовского, это я понимаю.
— И почему именно вы стали главным в итоге?
— В результате аппаратных игр.
— Ваших?
— Ну как сказать, я был так или иначе в них вовлечен. Поскольку уходил Владислав Бородулин, нужен был главный редактор. Раф тогда возглавлял газету и был еще и так называемым шеф-редактором объединенной редакции. На самом деле эта должность – «шеф-редактор», которая осталась и по сию пору, — такой поучительный бюрократический момент. Вот возникает какая-то должность, по каким-то своим причинам, проходит время, и она начинает наполняться собственным смыслом, отделяется от первоначальной задумки. Что такое «шеф-редактор»? Отродясь этого в «Коммерсанте» не было. А появилось из-за конфликта Милославского с Рафом. Один был гендиректором, другой – главным редактором газеты, у них взгляды на многое не совпадали. Раф с Милославским оба звонили Яковлеву. Раф говорил: этот на меня давит, я главный редактор, а Милославский что-то свое говорил. И возник вопрос: когда у нас конфликтная ситуация или спорная – за кем последнее слово? И Яковлев придумал такой выход из ситуации: есть еще такой привесочек к должности, за кем последнее слово, называется «шеф-редактор». И сказал, что шеф-редактор – Милославский. Прошло недели три, опять между ними что-то произошло, и Яковлев занял позицию скорее Рафа. И сказал: теперь Раф шеф-редактор, на него этот довесочек. И никакого другого смысла в ней, кроме последнего слова в споре между гендиректором и главным редактором, не было.
Потом Яковлев уволил Милославского. Воцарился Раф, и Раф объявил конкурс на место главреда журнала. Там были какие-то люди со стороны, но и мне, как заместителю главного редактора, тоже предлагалось поучаствовать в конкурсе. Я пошел писать концепцию. Люди извне тоже писали концепцию. А потом я узнал, что в конкурсе также участвует Миша Михайлин, замглавного в газете. Но я узнал это не от Рафа, а от кого-то, и мне показалось, что это не совсем корректно, просто с точки зрения спорта, — появился новый конкурсант, о котором я ничего не знал.
— Вы считали, что должны знать всех, кто участвует в конкурсе?
— Конечно. Если тебя привлекают к соревнованиям, ты должен знать своих конкурентов. И уже во время проведения конкурса не могут добавляться новые конкурсанты. Я всегда очень уважал Рафа, а он мне не говорил, что появился новый участник. И для меня это было так, что, значит, он и не появился, остальное – слухи. Мне какие-то девочки говорили: «Ты что, дурак? Сидишь, пишешь концепцию. Будет Миша – и все». Но я писал концепцию, привлек Нику, попросил ее помочь.
С другом и коллегой Вероникой Куцылло. Фото Марии Заливанской.
Подал на рассмотрение, а Раф сказал: я принял решение, будет Миша. То есть оказалось так, как мне и говорили. По сути, это получился псевдоконкурс, конкурс не концепций, а фамилий.
— Залоговый аукцион.
— Ну да. Я не думаю, что был какой-то злой умысел, но так получилось. Миша любезно пригласил меня остаться у него замом, но мне не понравилась эта непрозрачность при проведении конкурса, и я думал, что надо уходить. Готовился к уходу, у меня даже были встречи, со Швыдким встречался…
А тут Березовский объявляет о том, что покупает «Коммерсант». Там эти три мальчика персидских, которые к нам ходили и делали вид, что – новые владельцы «Коммерсанта», в одночасье куда-то исчезли. И Береза провел свою пресс-конференцию в «Коммерсанте», и все перевернулось: Раф ушел, Милославский вернулся. Мне позвонил Милославский и сказал: главным редактором журнала будешь ты, а не Михайлин. А мне надо было в отпуск ехать, у меня сын из Америки прилетел, и у нас уже были билеты в Финляндию. Я говорю: Леня, я не могу, меня три недели не будет. Милославский сказал: езжай. Уехал я в Финляндию, и, пока я был в отпуске, Михайлин делал три номера как главный редактор журнала, будучи замом главного в газете, а потом приехал я, заступил. На газету пришел Васильев, и Миша лишился поста главного редактора в журнале и ушел вообще из «Коммерсанта». И десять лет его в «Коммерсанте» не было. Вот так я стал главным редактором.
— Как отразился уход Яковлева на издательском доме?
— Продажа Яковлевым «Коммерсанта»? Яковлев к тому времени уже очень долго в «Коммерсанте» не появлялся, практически никак на него не влиял. Его интересовал журнал «Столица», а основной «Коммерсант» не волновал. Так что фактически он никак не влиял. Продажа была завершением долгого процесса, оформлением развода. Конечно, Яковлев для меня – важный человек до сих пор. Когда меня увольняли после истории с бюллетенем, когда мне вдруг позвонил Яковлев из ниоткуда, поддержал меня и похвалил за публикацию, для меня это было очень важно. Но на тот момент, к лету 1999 года, большинство сотрудников никогда не видели Яковлева, а многие и не слышали о его существовании. Пришли какие-то люди, которые услыхали, что есть такая контора – «Коммерсант», для них она ничего не значила. Это только старые сотрудники хранят о нем воспоминания.
— А Березовский? Как повлияло на издательский дом то, что он пришел?
— Очень повлияло на настроения, поскольку он был такой демонической фигурой. Все боялись, что придет Береза и мы станем боевым листком, «Коммерсант» утратит объективность, станет участвовать в каких-то диких интригах, в олигархических войнах на чьей-то стороне и так далее. Очень сильны были эти настроения, и их, в частности, поддерживал или, может быть, даже подогревал Раф. И многие говорили: уволюсь, «Коммерсант» больше не тот, больше никогда я не буду девственницей. По-моему, даже кто-то ушел.
Потом как-то все затянулось. Пришел Андрей Васильев и стал перегородкой между Березовским и газетой. Ко мне, в журнальную епархию, Березовский никогда не лез. Но это еще и потому, что журнал не имел собственной идентичности, о чем я говорил. Никто не смотрел вообще, что это за журнал, включая Березовского как читателя. Это было на периферии его внимания. Я тратил много времени и усилий на то, чтобы в сознании людей журнал отделился от газеты, чтобы его воспринимали как отдельное издание. Но по состоянию на 99-й, 2000-й, 2001-й, может, и 2002-й такого еще не было.
А в газете мы знаем классический случай, когда Васильев заставил его заплатить за свое выступление как за рекламную полосу. Естественно, когда режим Путина стал крепчать, Васильев как угорелый носился между Громовым и Березовским, и его искусство было в том, чтобы и нашим, и вашим, и чтобы оставаться «Коммерсантом». А когда Усманов уже купил, во что играть Васильеву – непонятно: Кремль – с одной стороны, Усманов – с той же стороны. Игра с одними воротами, все. Васильев после этого постепенно удалился, но это уже журналистика двухтысячных…
— А когда были самые острые моменты для «Коммерсанта»?
— Мы про острые и говорим все время. Был острый еще с журналом «Деньги» — там ушла редакция, но это давно.
— А, например, 1993 год? Внутри «Коммерсанта» это было каким-то тяжелым моментом?
— Да нет. По-моему, тогда цензура была введена, приходил цензор, что-то вымарывал, и газета с белыми пятнами выходила. В Белом доме сидела Ника Куцылло, а для «Коммерсанта», наоборот, была самая крутизна – свой корреспондент в Белом доме, который каждый день оттуда передает в номер. Тогда с журналистской точки зрения, с профессиональной это была вершина, просто никто так не мог делать. Ну и все эти залоговые аукционы, которые вы упоминали… Конечно, «Коммерсант» лучше всех их отрабатывал, даже конкурентов не было. Ну, была газета «Сегодня», но даже близко не стояла. Когда в одном номере идет интервью с Чубайсом, а в другом – с Березовским, ну кто так мог делать? Только мы. Какие еще острые моменты? Не знаю даже. Мое увольнение.