Украли ли демократию? Политологи спорят
В конце 1994 года «Огонек» фиксирует: «Гордое слово ‘демократ’ стало ругательством, а ‘демократия’ превратилась в ‘дерьмократию’». «Демократию украли?» — задается журнал вопросом, на который отвечают политологи Григорий Водолазов, Андраник Мигранян и Игорь Клямкин.[note]Водолазов, Григорий; Мигранян, Андраник; Клямкин, Игорь. «Демократию украли?», «Огонек», №46-47/ 1994.[/note]
Водолазов повторяет свой тезис о «номенклатурной демократии» и «номенклатурном капитализме», с которым он и Юрий Буртин выступали прежде в «Известиях». «То, что мы имеем сегодня в России, — это ‘правление немногих’ (‘олигархия’, как сказал бы античный классик)», — говорит он. Мигранян считает, что подобные термины не дают возможность понять происходящее, они – «лозунги, может быть, для обыденного сознания, для политических митингов, но не для серьезного разговора». Номенклатуры уже не существует, поясняет он, она осталась в тоталитарном режиме, но есть элитные группы.
Водолазов не согласен, он полагает, что есть и сейчас общие со сталинско-брежневским правлением черты: форма правления «немногих», меньшинства или элиты, а также механизмы ее формирования, отсутствие роли «низов» и вертикаль, по которой идут «все основные импульсы». «Люди назначаются на руководящие посты волей узких, закрытых верховных групп, иногда подобные назначения освящаются голосованием какого-либо низового органа», — добавляет он. Мигранян же, ссылаясь на Макса Вебера, возражает: «и власть, и деньги, и реальные полномочия, хотим мы этого или не хотим, сосредотачиваются в определенных структурах», и образец тому — английская демократия. «Народ ни в коем случае не является правителем, не правит, а выбирает тех, кто правит, — говорит он. – Он выбирает и отходит от этого процесса, а ‘избранники’ правят. То есть имеет место обычновенный политический рынок. <…> И это нормально». Водолазов соглашается с тезисом о «рынке», с одним возражением: «Но бывает рынок свободной конкуренции и рынок монопольно-мафиозный», к которому, на его взгляд, и относится современный ему. «Режим, который мы имеем, в политической литературе называется делегированной демократией, — отвечает Мигранян. – Она характеризуется наличием слабых политических институтов, слабых связей, слабого гражданского общества. Сцепляется это все харизматичным лидером. Лидер имеет возможность, минуя эти структуры, обращаться к народу. <…> Словом, я рассматриваю сложившуюся сегодня ситуацию не как победу какой-то номенклатуры или еще чего-то, не как закончившийся, а как переходный период».
Водолазов продолжает настаивать на тезисе о номенклатурном правлении, при некоторых видовых различиях в разные времена. «Сталинско-брежневская номенклатура одномерна, со строжайшей регламентацией всего и вся и с жесткой (даже жестокой) внутренней дисциплиной, — говорит он. – При этом сталинский вариант – более жесткий и всеохватный – это номенклатурный тоталитаризм. Брежневщина – ослабленный, дряхлеющий вариант тоталитаризма – это номенклатурный авторитаризм. Нынешняя элита плюралистична и многопартийна (в ней широкий спектр политических сил – от консерваторов и либералов до коммунистов и фашистов). Последнее время внутри элиты шел поиск наиболее адекватной времени системы взаимоотношений ее частей. В духе старого менталитета был испробован режим конфронтации, курс на уничтожение оппонентов. Наиболее дальновидные пришли к выводу, что такой курс губителен для всех частей элиты. <…> сегодня осуществляется переход от номенклатурного тоталитаризма к номенклатурной демократии».
Но Мигранян видит происходящее как «грандиозный шаг вперед», в результате которого происходит «хаотическое становление и нового капитала, и рынка, и государства, что, естественно, сопровождается и коррупцией, и взяточничеством, и преступностью». «Нынешний Президент на какое-то время в одном лице олицетворял всю политическую систему, — заключает он, — и, конечно, являлся определенным гарантом стабильности».
В свою очередь Игорь Клямкин полагает, что при несложившемся гражданском обществе «демократия может быть лишь элитарной», а прилагательное «номенклатурная» не дает ничего для понимания, ведь есть же в стране всеобщее избирательное право. «Вы хотите сказать, — предполагает он, — что <…> наши партии формируются по номенклатурному принципу, когда популярный лидер подбирает (назначает) в свою команду угодных ему и никак не зависящих от избирателей людей? Но, во-первых, избиратели сами останавливают свой выбор на том или ином лидере, сами отдают предпочтение Жириновскому или Зюганову, скажем, перед Вольским. А во-вторых (и это главное), если выборы по партийным спискам в наших условиях блокируют низовую демократию, то что ее не блокирует?» Он считает, что сторонники концепции номенклатурной демократии «считают, что элита консолидировалась против народа, и потому главная задача – развенчивать ее корыстные интересы, противопоставлять нынешние ‘верхи’ нынешним ‘низам’». «Мне же кажется, — продолжает Клямкин, — что основы для консолидации ‘верхов’ еще не найдены, что режим еще окончательно не укрепился. Можно критиковать его с разных точек зрения, в том числе и с точки зрения низовой демократии. Весь вопрос в том, ради чего. Чтобы свалить его? А что взамен? Каким может быть сегодняшний руководящий слой? Из каких сфер вы будете рекрутировать в него кадры? Или ‘народная революция’ против номенклатуры – это само по себе абсолютное благо и автоматическое решение всех проблем?» Он утверждает, что на Западе низовая демократия возникла «в борьбе с реально утвердившейся капиталистической собственностью – за ее ограничение», в то время как в России собственник еще не сформировался.
Водолазов возражает тезису, объединяя сразу нескольких политологов – Андрея Фадина, Андраника Миграняна и Игоря Клямкина, которые, как он предполагает, считают так: невозможно прыгнуть из тоталитаризма в демократию, это процесс. Однако, на его взгляд, к 1980-м «сложились все условия для установления режима ‘правления большинства’», а именно – массовые движения, митинги, демонстрации, забастовки, но после 1991 года «победа у демократии оказалась украденной». «Но не той дуболомной партгосноменклатурой, на которой держался брежневский режим, — продолжает он, — а номенклатурой нового, современного типа, формировавшейся из наиболее дальновидных и ловких ‘коммунистических’ аппаратчиков (входивших в дружную команду ‘архитектора перестройки’), а затем – в том числе после августа 1991-го – и из тех ‘новых людей’, что въезжали во власть на плечах демократического движения. Перестроечная номенклатура использовала демократическое движение лишь как средство в борьбе со своими доперестроечными конкурентами».
Клямкин на это отвечает, что не собирается говорить от «имени всех членов политологической компании», в которую его зачислил Водолазов, но «ничего не имеет против того, чтобы усматривать в деятельности нынешнего режима элементы прогресса». Ход мысли Водолазова он считает «восхитительным». «Неужели вы всерьез полагаете, что признать ту или иную форму прогресса и провозгласить здравицу в ее честь – это, мягко говоря, не совсем одно и то же? – вопрошает он. – Прогресс был при Наполеоне, при Пиночете, при Петре I, мало ли при ком еще. Он мог кому-то не нравиться, против такого прогресса вполне оправдана была еще более прогрессивная борьба (и она часто имела место), но при чем здесь заздравные крики?» Клямкин считает, что концепция «номенклатурной демократии» «не предполагает серьезного интереса не только к номенклатуре, но, как ни странно, и к народу или, если угодно, к реальной, а не романтизированной низовой демократии». «Возьмите наше шахтерское движение, — предлагает он. – Пока существовал коммунистический режим, оно выступало за рынок, реформы, частную собственность, право самим распоряжаться своей продукцией и т.п. Но как только тот режим рухнул, так выяснилось, что все эти лозунги обернулись для шахтеров такими, в частности, проблемами, как необходимость закрытия бесперспективных шахт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Шахтерская низовая демократия существует, как известно, и сегодня. Но не заставляет ли всерьез задуматься уже тот факт, что в условиях, когда собственность все еще не отделилась от государства, с одной стороны, и наемного труда – с другой, выступления против некоей демонической номенклатуры неизбежно обернутся мифологизацией низовой демократии?»
Мигранян называет позицию Водолазова «торжеством нового марксистского подхода к текущему моменту». «‘Верхи’ сложились в класс имущих, которые доминируют и все контролируют. ‘Низы’ тоже сложились в класс, которые не имеет ничего. Есть два класса, классовая борьба и смена существующей системы. То есть мы фактически приехали» — иронизирует он. «Мой молодой друг Мигранян, по-моему, даже не представляет, насколько он прав! – не сдается Водолазов. – Мы все – вместе с Клямкиным, Миграняном, его коллегами по Президентсткому Совету, с миллионами россиян – действительно приехали к тому же самому. Ехали к демократии, а приехали в номенклатуру. Ехали в общество равных возможностей, а приехали в общество, как и прежде, разделенное на тех, кому позволено почти все, и тех, кому – почти ничего».