Анатолий Малкин: «Всему, что связано с масс-медиа, эпоха Ельцина дала невообразимо много»
Телекомпания АТВ стала одной из первых независимых телепроизводящих компаний в стране, она появилась еще во времена Горбачева, в 1988 году. Основатели компании Анатолий Малкин и Кира Прошутинская за эти годы создали десятки программ, среди наиболее известных из них — «Пресс-клуб», «Времечко», «Старая квартира» и «Ночной полет». И «Взгляд», и «Намедни» тоже начались с Малкина и Прошутинской.
В интервью YeltsinMedia Анатолий Малкин рассказал, почему у АТВ так и не случилось своего телеканала, о том, как начиналось акционирование ОРТ, чем хорош дом приемов ЛогоВАЗа и о том, почему нынешнее телевидение все же обязано олигархам той поры.
Фото ИТАР-ТАСС/ Юрий Машков.
— Вы всю жизнь провели на телевидении.
— К несчастью, да.
— Как это случилось?
— Случайно. Я совершенно не собирался заниматься телевидением. Я работал на телевидении, но хотел заниматься театром. А там не получалось — актеров боялся, не понимал, как себя с ними вести, но потом попал в руки очень хорошего учителя, прекрасной души человека, который меня просто переделал, глаза мои перевел в нужном направлении. Я про телевидение понял все лет в 37, очень поздний в этом плане, и с этого времени начал на нем как-то работать.
— А это опыт – передаваемый словами? Можно сказать, что такое телевидение?
— Есть несколько вариантов ответа. Один, и это мое определение, — что это такой зомбирующий ящик, который был придуман специально, чтобы переделать мозги людей к цифровой революции. Все мы – телевизионные мутанты, потому что все существующие нынче люди – телевизионной эры. Нас научили, приучили воспринимать мир в четырех измерениях, и мы уже существуем внутри цифр… Нам нет уже ничего проще, чем представить себя здесь, за столом, или в космосе, посмотреть на себя со стороны, себя развернуть… Все это было несвойственно людям «дотелевизорной» эпохи. Полуфантастическая версия, но мне кажется, что в ней что-то есть.
Во-вторых, мы – информационно закрепощенные люди, наши мозги поворачивают телевидение и интернет… Мы сейчас меньше читаем, меньше думаем самостоятельно, наедине с собой, на природе, все больше и больше превращаясь в сообщество пчел или муравьев. Те объединены всякими химическими ферментами, а мы объединены информационными, превращающими нас в существ, для которых реальность находится не рядом с тобой, а – в телевизоре, в интернете…
Телевидение – это такая машина, которая находится рядом с реальностью, которая с быстротой молнии посылает реальные картинки телезрителю, формирует у него представление о действительности, но это не совсем действительность, она находится в секундах от реальной действительности, потому что телевидение фиксирует не начало происходящего, а то, что произошло. Поэтому зритель находится во власти профессионалов телевидения, которые и формируют у него представление о мире, о людях и даже о принципах, чувствах и так далее. Это третья история.
Телевидение – это навсегда, так же, как и кино. До этого был театр, церковные игрища, ристалища. Телевидение – это ступень совершенствования постижения мира, его обработки, ретрансляции внутрь человеческого социума.
Телевидение – это искусство, хотя, впрочем, и не всегда. Телевизионное искусство находится внутри прямого эфира, внутри трансляций, уметь это передать почти похожим, почти естественным образом доступно очень немногим профессионалам. Мы находимся внутри потока абсолютно форматного коммерческого телевидения, каждый из форматов которого эксплуатирует какое-то одно чувство, идею, мысль, дробит все происходящее на какие-то эмоциональные смысловые фрагменты. И в этих фрагментах существует нереальный человек, который мечтает о себе, выдумывает себя. Не зря дети у нас не отличают телевизионную реальность от реальности на улице. Они думают, что, если выстрелить, то человек не умрет, а если и умрет, то – так, понарошку. И грань между реальностью и тем, что происходит на экране и в жизни, очень стирается.
Советское телевидение, может быть, и скучное было, и очень идеологизированное, но и – очень правильное, часто доброе, иногда умное и верное. Там была каста начальников, которая с нагайками ходила, била по рукам: нельзя-нельзя-нельзя, но было и сообщество творцов, которых все начальники уважали, потому что только они и могли сделать телевидение по-настоящему. Их было много. Так рождались очень высокие, очень серьезные произведения. Не зря ведь мы до сих пор смотрим «Что? Где? Когда?» или «КВН». И даже программа «Время» существует до сих пор. Она – футляр, в который всовывается разное, но форма найдена.
А сегодня на телевидении все являются слугами, телевизионными крепостными, которые выполняют волю одного человека. Каждый канал представляет собой некий театр. Конечно, прекрасен театр Товстоногова, но у нас Товстоноговых в телевидении очень немного.
— Хочу вопрос задать на больную тему. АТВ столько всего выпустило за эти годы как производящая телекомпания. Почему все-таки ни разу не удалось получить телеканал?
— Поэтому и не удалось, исходя из того, что я вам рассказываю. А кому нужны люди, которые не подчиняются на сто процентов?
— Но это же было во времена Горбачева и Ельцина?
— Телевидение – это ресурс, который создавал значимость, как бы ни было слабо государство. Возникали вещи, связанные с деньгами, с властью, с любовью-нелюбовью, любовью-ненавистью. Никогда телевизионный канал не был бросовой вещью, его отнимали, выкупали, вырывали из рук. Много было историй, когда все переходило туда, где сила и деньги.
Конечно, я мечтал сделать на базе АТВ общественное телевидение, потрясающее количество замечательных программ было. Я бы сейчас повторил всю «Старую квартиру», все «Пресс-клубы». Эти программы – телевизионная эпоха, калька с того, что тогда происходило в жизни, варево интеллектуальное, эмоциональное, когда все – разные, но сидели вместе, и никто ни в кого не тыкал пальцем, не говорил: «либерал», «ватник»…. Вот именно поэтому и не дали нам канал. Зачем, когда можно использовать по-другому?
Основатели телекомпании АТВ, тогда еще — супруги Анатолий Малкин и Кира Прошутинская в феврале 2007 года. Фото ИТАР-ТАСС/ Юрий Машков.
— Если отделять эпоху Ельцина от других, то чем она прежде всего характеризуется, отличается?
— Эпоха Ельцина – это время слома всего, время перемалывания, когда все структуры и смыслы менялись с одного на другой.
Эпоха Ельцина – это эпоха царя Бориса, человека, на мой взгляд, честолюбивого, властолюбивого, тщеславного, хитрого, лукавого, умеющего прочувствовать интригу, но вот с точки зрения перспектив, будущего, понимания всего остального не умного… Война ведь шла не за страну, а за кресло, поэтому и на всех остальных уровнях, начали ровно так же делать, а в результате страна развалилась на куски. И каким-то чудом остановилось на краю. Я даже не понимаю, как мы удержались от того, чтобы так спокойно не распасться. У меня в те годы сын ездил снимать фильм в Югославию, в Боснию, и мы смотрели материал и говорили: господи, не дай бог. Они такой кровью разделились… Не знаю, почему нам повезло. Может быть, оттого, что у нас с двадцатых годов сидит такой страх крови, того, что мы пережили с 17-го по 46-й (а потом – и Афган, а потом – чеченскую войну), что вторую гражданскую больше никак не хотим. Почему-то все, слава богу, вдруг поняли это. Может быть, наши предки оставили нам счастье такого мирного перехода, — все те двадцать миллионов, кто тогда легли, в 1918-21-м, — ради того, чтобы мы здесь начинали все по-другому…
Внутри этого ельцинского времени было жутко интересно, лучшего времени для телевизионщика я просто не знаю. Во-первых, можно было все, что угодно, и, как ни странно, это «все что угодно» не превращалось в отъявленную гадость. Сейчас больше гадости на телевидении, чем было тогда. Тогда старались найти смыслы, гармонию, говорили не о крови, убийствах или ненависти, а пытались соединиться, выстроить жизнь. Не было людей, кто запрещал, они все попрятались, вся закостенелость ушла. Мы были как лошади, с которых срезали постромки, поводья, пустили в большое поле, и мы вместе колготились и вытаптывали себе какую-то новую жизнь.
Я, может быть, очень путано говорю, но скажу так: не то чтобы без эпохи Ельцина не было бы сегодняшней эпохи, но он при этом был неизбежностью. Не было бы его, был бы кто-то другой – слишком слаб был Горбачев.
Эпоха Ельцина очень много дала всему, что связано с масс-медиа, невообразимо много. Иначе АТВ бы не было. Не было бы ни Ren-TV, ни «ВиDа», мы бы просто не состоялись. Но думаю, что если бы Влада не убили, и если бы вместо Березовского был бы кто-то не такой коварный, и если бы мы поменьше думали про телевидение как про средство заработка денег, да и много других «если», то, может быть, нам вместе удалось бы построить что-то большое и очень хорошее, интересное. Этого нам не удалось, потому имеем сейчас то телевидение, которое имеем.
— Кто убил Листьева?
— Вы думаете, я знаю? Я с Владом встречался часа за четыре до этого, сидели в его кабинете на 11-м этаже, разговаривали. Мы как-то разошлись с ним в последние несколько месяцев до запуска ОРТ, потом он разошелся со своими ребятами из «ВиDа». Как только он стал начальником, они начали ему, во-первых, жутко завидовать, а во-вторых, — пытаться устроиться. Мы пили чай, и между делом он вдруг пожаловался мне на кое-кого: «Знаешь, тут за час до тебя сидел, смотрит на меня и прямо дрожит от страха. А что я могу, если для того, что он хочет, нужно уметь вот это и это, а он этого не может?». Договорились с ним встретиться по-серьезному на следующий день, а в 22 мне позвонил репортер из «Времечка» и сообщил… И еще одно — я никогда не видел столько людей, которые пришли ему поклониться. Это был, пожалуй, последний случай, когда народ и телевидение были вместе.
Но телевидение так и не поняло, кого оно приобрело, кого потеряло и как дальше жить. Если серьезно говорить, то оно его и убило — телевидение, которое не хотело меняться. А второе, что его убило, — его гордыня и своенравие. Он не хотел подчиняться, хотел решать сам, а они когда наверху поняли, кого поставили, то не знали, как от него избавиться. Телевидение всегда было средством власти.
Влад, конечно, попал в очень серьезные жернова. Но говорить, что это сделал Березовский? Да нет. Вполне возможно, что это просто случай. С кем-то, может, столкнулись. Но показательно, что именно накануне вступления во власть, – а он уже сказал, что через два месяца будет другое телевидение, – его расстреляли. Система почувствовала опасность.
— Он объявил мораторий на рекламу. Причина – реклама?
— Вы, как и любой журналист, хотите конкретных фамилий. А их нет. И не может быть фамилий здесь. Да, он объявил мораторий на рекламу, а реклама тогда была в руках вы знаете кого. Но так напрямую связывать, что ты объявил мораторий, и мы – за это? Никто не стреляет из-за этого, договариваются как-то люди. Нет, это был какой-то случай.
— Я разговаривала с Кирой Прошутинской, тоже про историю АТВ, и спросила про самое сложное время. Она назвала самым трудным время борьбы с Березовским.
— Борьбы? На самом деле, нам нормально жилось при Березовском. Мы, три компании — АТВ, Ren-TV, «ВиD», создали Ассоциацию независимых телепроизводителей. Фактически у нас был эфир, и нам впервые платили нормальные деньги за программы, так что мы сами могли купить технику, могли что-то сделать. Началась серьезная история нормального телевидения. И какое-то время со структурой, которая управляла всем этим делом, мы очень нормально жили. Не влезали в рекламу, договорились, что она нас не касается («вот ваши деньги за передачи, а это – наше»). Я, когда рассказываю о Владе, говорю, что, возможно, при Владе расцвели бы все телевизионные цветы – и нам было бы хорошо, и «ВиDу», и Ирене, и всем остальным нормальным телепроизводителям.
А так все примерно через год начало превращаться в свою противоположность. Возникли начальники-продюсеры, и начал выстраиваться художественный бизнес, который взял то, что ему было интересно, а все остальное выкинул к чертовой матери, когда закончилось соглашение. Жестоко, но это – бизнес, ничего не поделаешь. То же самое у меня случилось и с Гусинским, со «Времечком».
— В самом начале НТВ, когда у вас отобрали четвертый канал для него?
— Да-да-да. Ну, мне предлагали, конечно, войти в НТВ, стать там чуть ли не генеральным продюсером — лишь бы мы не шумели, когда Ельцин подписывал указ о передаче четвертого канала НТВ, чтобы мы не сопротивлялись. Тогда Гусинский только влезал в телевизионный бизнес, ничего не понимая о нем в принципе, поэтому старались отбирать мирно. Поэтому мы получили договор на несколько лет о том, что НТВ будет покупать у нас определенное количество программ.
В результате они построили телевидение внешне не похожее на советское. Конечно, программа «Сегодня» была классной, так ее и делал Добродеев. Это была калька с «бибисишной» информационной программы, даже способ подачи, разговора, и холодноватость, и отстраненность были – оттуда.
Если вспомните, то очень много получало «Сегодня» ТЭФИ вначале, а «Вести» начали получать, только когда Олег перешел на второй канал. А «Время» начало получать очень-очень нескоро, только за репортажи и все остальное. Но никогда Косте все эти общественно-политические программы особенно и не нравились, он шоумен в режиссуре, художник, который любит формы, декорации, парады, Олимпиаду делает как шоу. И, если уж честно говорить, Первый канал-то ведь не политический и даже не публицистический. Первый канал – развлекательный во всех смыслах, а политическое телевидение у нас там, на втором канале.
НТВ как-то всегда отстранялось от тех и этих, было где-то посредине.
Но в какой-то момент стало понятно, что мы все равно на НТВ – другое телевидение. У них было почти военное управление, и интересам бизнеса нельзя было мешать. Нас пытались подминать, а потом вышел сюжет в программе «Времечко» о продаже архива фильмов «Мосфильма» структуре Гусинского, и нас в одну секунду выкинули с канала, а чтобы не терять зрителя, вообще сподличали — перекупили часть команды и создали свой проект. Помните «Сегоднячко»? Вот он, российский бизнес, во всей своей красе. И, что показательно, проект этот умер очень быстро.
Я, кстати, долго Косте [Эрнсту] говорил: Возьми «Времечко», замкни день, тут — «Время», а там — «Времечко», тут – государственные новости, а там – новости от людей. Нет, говорит, Толь, – разные группы крови.
Вы спрашиваете, почему мне канал не давали, именно поэтому. Потому что там был бы «Пресс-клуб», там было бы «Времечко», там была бы «Старая квартира», там были бы другие программы, которых нет сейчас на телевидении и которые, может быть, и нужны времени и обществу, но не нужны государству.
Если возвращаться к началу нашего разговора, то телевидение после 90-х годов, после свободы, стало структурироваться как бизнес. Не так, как строится искусство, которое организовано по принципу сочувствия. А мы как раз занимались творчеством, и это творчество начали вгонять в форматы. И сейчас телевидение – это пространство рекламы, в которую вставляются куски программ.
— Вы говорите, что можно было все. У вас не было никогда никаких запретов?
— В доельцинские времена Леонид Кравченко нас запрещал. У постсоветской власти не было силы, она никаким образом не могла ни на что воздействовать. Она могла вдруг начать грозить, и из этого возникал привычный советский страх. Но при советской власти гроза могла закончиться крушением жизни, а здесь заканчивалось крушением одного часа. Не было вообще никаких запретов. Были ссоры с начальниками, были попытки нас куда-то направлять. Но мы жили самостоятельно, мы были свободны, и единственное, что нам дали – помещение. У государства не было денег, а отсюда – ни управления, ни сил. Потом, когда при Березовском все выстроилось, началось некое управление. И мгновенно начало строиться коммерческое телевидение. Мы очень трудно вписывались в эту форматную историю, потому что мы неформатные. Но девяностые годы – это было просто счастье.
— Я хотела вас спросить про фильм вашего производства об осетино-ингушском конфликте, который был показан 23 ноября 1992 года и стал причиной отставки Егора Яковлева.
— Ничего себе! Понимаете, поскольку Егора нет сейчас в нашей жизни, даже трудно говорить об этом. Проблема-то в другом была. Впервые на канал дали деньги для закупки оборудования, а он потратил их на типографию. Он просто свою мечту реализовал. При всем при том я понимаю, что он на дело употребил, не украл, но на телевидении-то вообще денег не было! Мы работали черт-те на чем, а могли бы купить 150 камер хороших… И это было очень неприятно. С этого момента начались наши осложнения.
И вот уже потом был сюжет, о котором вы говорите. Нас очень просили не раздувать историю осетино-ингушского конфликта, это сдерживалось очень долго, никто не давал никакой информации, как про Бендеры [в Приднестровье]. Но мои ездили, Вася Антипов ездил… И мы были единственными — взяли и поставили в эфир. Был скандал, и Егор сказал Кире: нас рассудит история. История рассудила так, что он после этой истории ушел.
— Фильм действительно был односторонний?
— Нет, мы никогда не делаем одностороннего, мы были сторонними наблюдателями за этой историей, а сторонам конфликта сторонние наблюдатели не требовались.
Вот вы говорите о цензуре… Можно это считать цензурой? Ну, вот Киру вызвали, поболтали. Да при советской власти нас бы вообще не было бы! Все бы было закрыто-перекрыто. Когда был путч, например, мы сняли кино на свои камеры. А потом я приехал в «Останкино» монтировать. И в аппаратной сидит Владимир Яковлевич Ворошилов, «Что? Где? Когда?» монтирует. Я говорю: «Владимир Яковлевич, Вы вообще понимаете, что происходит на улице? Ну какое сейчас «Что? Где? Когда?» Он меня послушал и сказал: «Ну ладно, как хочешь, только договорись там». И ушел. Я пошел к начальникам и двое суток там орал. И Кира орала. А они боялись, что мы смонтируем, это же потом надо ставить в эфир, а там 70 минут такого материала! Они еще не понимали — кончилось все или не кончилось, и что можно теперь. Вот откуда идет самоцензура. Ведь кто нами всегда руководил? Члены партии и, конечно, комсомольцы. Насквозь советские люди. А что для них главное? Только чтобы чего не случилось. Ему положить на творчество, ему надо, чтобы у него лично все было хорошо.
— Да, но это замечательный пример истории, когда президент прямо в указе написал, что за неправильное освещение конфликта увольняется Егор Яковлев. А после скандала, который разгорелся, через неделю переписал этот указ, и там уже: в связи с переходом на другую работу… А потом нам никогда больше не объясняли, за что.
— Мы тогда все время войну снимали — то Югославию, то Бендеры, то Чечня… Я помню, с [генеральным директором ОРТ в 1995-97 годах Сергеем] Благоволиным ругался до смерти из-за какого-то материала. У меня стоял аппарат правительственной связи, и я отрезал шнуры и отправил ему пакетом, показав, что с ним разговаривать не буду. А Благоволин был ну вообще птичка! Говорит: «Толь, ну чего ты на самом деле? Я-то тут при чем?»
С Яковлевым, с Александром Николаевичем, я не ругался. Когда я был директором «Новой студии», то ходил на аппаратные совещания, и начались разговоры советские. Мне стало так скучно, что я перестал к нему ходить, просто завязал. Мне неинтересно стало с ним, потому что какая-то хитрость прет из человека. И я стал чувствовать себя полным идиотом. Вроде, говорит одно, а все время подразумевает, что ты должен что-то другое понимать. Знаете, птичьи разговоры, как на советских летучках, где я все время чувствовал себя папуасом. Прихожу и не понимаю, о чем люди говорят. Они все говорят, а когда ты поднимаешься выступать, наступает тишина. И ты, вроде, говоришь все правильно, а они все: мы здесь как бы не присутствуем, нас здесь нет, и я понимаю, что начинаю разговаривать не о том. А потом снова начинается: ля-ля-ля. Совершенно невозможно было освоить.
— Как случилось акционирование первого канала?
— На самом деле все организовала Лесневская. Она нашла Березовского и убедила, она вообще очень деловая, энергичная замечательная женщина. Ирена очень хотела руководить всем этим делом, она была так энергична, что Березовский ее, по-моему, побаивался. И все время искал варианты. На меня он совсем не смотрел, да мне и АТВ хватало. И на одной встрече нашей,когда обсуждали кто будет гендиректором, Владик неожиданно сказал: «Я хочу». Ирена чуть не упала со стула. Говорит: «Как – ты? Ты же ведущий». — «Я хочу». — «А почему?» — «А я знаю – как». Ой, как это было интересно! Это была даже не схватка. Два мировоззрения. Я потом жалел, что не было, на чем записать. И неожиданно Ирена отступила: «Ну, давай, не вопрос. А все остальные как?» Я говорю: «Да я не против». Поскольку мы с Кирой настояли в свое время, чтобы он был ведущим [«Взгляда»], Влад был нашим любимцем. «Все голосуем…» Думаю, она была уверена, что Березовский ему откажет. Ведь она действительно была руководителем, а Влад был просто ведущим, журналистом. И вдруг, когда пошли к Березовскому, на встречу в этом здании…
— Дом приемов ЛогоВАЗа?
— Там был еще Бадри, вы помните, Аркадий Патаркацишвили, умнейший человек при всей своей криминальности. Аркадий был голова, как говорили у Ильфа и Петрова.
— Вы так говорите, как будто криминальность – признак дурака.
— Нет, криминальность – это признак жестокого человека, у которого нет тормозов. Может быть, Бадри и был таким, потому что глазки жестокие были у него, но он, во-первых, был грузин, во-вторых, – веселый, в-третьих, – очень расчетливый. Аркадий был исполнителем, а Березовский – творцом. Но разделить их нельзя было, по большому счету, они играли друг друга. И если Бадри кого-то принимал – а принимал он людей четких, с ним было абсолютно нормально. Любил с творцами поболтать — в этом плане был тщеславен. Так вот, они ушли вдвоем, мы посидели еще, а на следующий день я узнал, что Влада назначили.
— Про дом приемов ЛогоВАЗа расскажите.
— Я даже не могу сказать, на что это похоже было. Понимаете, тогда на улице ужас был, такой ужас! А тут входишь в английский дом, нет – в замок, да и не в замок даже, а – в пятизвездочный отель. Всякие мельхиоры, картины, все – очень дорогие, по-моему. Там полумрак все время был, но где-то светло, а где-то совсем темно. Я даже не очень понимал, откуда у Березовского такое понимание. Наверное, он это видел или так чувствовал, или вкус у него был так воспитан. То, как все было вокруг сделано, каким образом, показывало, как он ощущал жизнь. Не кричаще, не пошло, очень солидно. Кругом – молчаливые официанты, буфет, в котором – орешки, всякие штучки… Это одна переговорная. Открывается дверь, там – другая, белая, с портретом «Елкина» чудовищным, похожим на пьяного Даргомыжского. И – стол, и тебя обносят этой несусветной едой. Думаю, разгневанные массы разнесли бы этот дом в пух и прах, дай им только возможность. Это было место, где вот этот звериный капитализм, крови насосавшийся, отдыхал.
— А в той встрече накануне назначения Листьева – в ней кто принимал участие?
— От нас был я, Кира туда не ходила, Дима Лесневский, Ирена, Листьев. Не помню, был ли там Сашка Любимов. По-моему, он был один раз, когда назначали Эрнста и уже не было Влада.
Анатолий Малкин. Кадр из телевизионной программы «Времечко».
— А выборы 1996 года вы как пережили?
— Вы имеете в виду, когда Ельцин был больной, а ему приписали? Нормально пережил.
Я же понимал, что к коммунистам вернуться никак нельзя, потому что они совсем не поменялись. Потому что не было у них человека, как Дэн Сяопин. Понимаете, у коммунистов без того, чтобы сгноить, сломать, ничего не могло быть.
Органично только у китайцев получилось. Они как-то умеют терпеть и тихонечко рис к рису складывать… А у нас к тому времени уже и пятую графу отменили, и партбилеты все уже посдавали. К кому возвращаться? К этим 20 миллионам несуществующих людей? К Зюганову? Я, когда на него, как из болота выскочившего, посмотрел так все и понял…
А с другой стороны – больной, пьющий и совершенно деклассированный человек, дорвавшийся до власти, но рядом с ним было много людей умных, производивших впечатление вменяемой команды.
Никто не хотел никого обманывать. Я думаю, что и те, кого хотели обмануть, обреченно понимали, что если этот сейчас уйдет, то за ним никого нет. А с другим мы уже все проходили, слишком близко была советская власть. И все четко знали, что мы туда не хотим, никто не хотел обратно. И поэтому те люди, которые все выстраивали, Лесин со своими штучками – «Голосуй сердцем», воспользовались, но никто и никого особенно не обманывал, народ не хотел возврата. Придали всему некую благопристойность. Но Боря тоже нормальный человек оказался, при всем при том. Совершенно неожиданно взял и сказал: «Я ухожу». Сказал: «Все, я больше не могу».
Я не очень уверен, что мы с вами когда-нибудь еще услышим такие слова.
— За что вам дали государственную премию?
— За «Старую квартиру». Хорошая передача была.
— А вообще от власти много наград у вас было?
— Еще два ордена — орден Почета и орден Дружбы.
В кадре из фильма АТВ «Рост в полный рост» — Анатолий Малкин и Юрий Рост.
— Как вы оцениваете роль олигархов для нашего рынка СМИ?
— Телевидение, которое у нас есть сейчас, построили они. Без них его бы не было. Они сделали его реальным бизнесом. Туда пришли деньги. Они выстроили рынок рекламы натуральный. Вы помните, что мы рекламировали? Начиная от МММ, заканчивая какой-то полной ерундой. И товаров же не было никаких. А после того как раскрутилось остальное, возникли товары, услуги, этого тоже нельзя отвергать.
Но, если честно говорить, они телевидение превратили в товар. Может быть, в капиталистическом обществе, какое мы строим, по-другому и не должно быть. И не может быть, если смотреть на будущее. Но, с другой стороны, например, у англичан получилось сделать четвертый канал государственный, в котором все для человека и все про человека, и все очень по-настоящему, качественно. А у нас телевидение превратилось в одно большое телевизионное месиво, очень хорошее, яркое, с потрясающей картинкой, но уж больно желтое – и среди ведущих, и среди программ. Оно совершенно не похоже ни на советское, ни на телевидение девяностых или перестроечное. Но телевидение – оно от жизни не очень далеко стоит, поэтому требовать от нее другого телевидения нельзя.
— Какая у вас любимая программа из тех, что вы делали?
— «Старая квартира», «Времечко», «Уроки русского», «Человек в маске». Фильмы, что я делал — «Круг» и «Время отпуска». Сейчас делаю, мне кажется, интересные программы, я их ценю. Это программы, которых глаза не стыдятся.
Читать другие интервью проекта.
Читать интервью автора в других СМИ.